отопления, в то время как гигантская доска объявлений у дальней стены, пестревшая многочисленными болтавшимися на ней листками, перечеркивала всякое впечатление укромности и тайны, на которое могло бы претендовать это помещение. И тем не менее слабый и неопределенный, но таинственный дух монашества, с которым первоначально было связано образование, здесь сохранился. И душа Урсулы мгновенно перенеслась в Средневековье, когда обучение сосредоточивалось в монастырях в руках монахов, этих божьих людей, умевших распространять знание, не отрывая его от религии. Чувство, с которым она вошла в колледж, было сродни монашескому.
Тем более неприятно поразили ее грубая вульгарность в холлах и гардеробах. Почему они не могут сохранять совершенную красоту? Но признаваться в своем критическом отношении она не хотела Как-никак она ступила на священную землю знания.
Ей хотелось бы наблюдать всех студентов чистыми, одухотворенными существами, изрекающими лишь высокие истины, ей хотелось бы видеть на их лицах спокойствие и монашескую просветленность.
Но, увы, девушки в колледже болтали и хихикали, они были суетны, разряжены, с завитыми кудряшками, а молодые люди были нелепы и незначительны.
И все же каким наслаждением было пройти с книгами под мышкой по коридору и, толкнув цветное стекло двери, войти в большую аудиторию, где должна была состояться первая лекция! Окна помещения были просторны, величественны. За коричневыми рядами столов, ожидавших студентов, и возвышением кафедры чернела гладкая поверхность пустой грифельной доски.
Урсула сидела возле окна в заднем ряду. Из окна виднелись пожелтевшие липы, мальчик-рассыльный молча шел по тихой, по-осеннему солнечной улице. Все это было далеко, далеко от нее.
А вокруг глухо, как морская раковина, гудел отголосок столетий, время таяло, исчезая, и эхо знания наполняло собой вневременную тишину пространства.
Урсула внимала с радостью, переходящей в восторг, делала записи, ни на секунду не подвергая сомнению услышанное. Лектор был глашатаем истины, ее служителем и адептом. Облаченный в черную мантию, стоя на кафедре, он словно улавливал и вычленял из невнятного хаоса разрозненные нити знания, витавшие в воздухе, свивая их воедино и превращая в стройность лекции.
Сперва она воздерживалась от критики. В профессорах она не видела обычных людей, евших по утрам бекон и надевавших ботинки, прежде чем отправиться в колледж. Они были облаченными в черное жрецами знания, служившими свою вечную мессу в неведомых и погруженных в тишину храмах. Рукоположенные, они держали в своих руках ключи от тайны, которую призваны были хранить.
Лекции дарили ей необыкновенную радость. Ей радостно было узнавать педагогику, она с удовольствием соприкасалась с самой сутью знания и обретала свободу, получая представление о знании на разных его этапах и развитии его. А каким счастьем наполнял ее сердце Расин! Непонятно, почему это происходило, но, читая чеканные строки его драм, вслушиваясь в мерную поступь стиха, она чувствовала, как замирает сердце, словно вступает она наконец в царство истины и подлинной жизни. На уроках латинского она читала Ливия и Горация. Странно доверительная приземленная атмосфера их латинского класса как нельзя лучше подходила Горацию. Тем не менее он ей не нравился, как не нравился и Ливии. В их велеречивом латинском было какое-то отсутствие строгости, и она тщетно пыталась воскресить в себе ощущение римского духа, которым некогда успела проникнуться. Но чем дальше, тем больше латынь обнаруживала свою искусственность и становилась какими-то сплетнями, где все сводилось к болтовне и вопросам стиля.
Камнем преткновения, вызывавшим у Урсулы неизменный ужас, была математика. Преподаватель объяснял так быстро, что у девушки начиналось сердцебиение, так напряженно, всеми нервами, вслушивалась она в его слова. Она силилась овладеть предметом, уделяя ему много времени дома.
Но самыми приятными для нее были дни в классе ботаники, когда она делала лабораторные работы. Студентов тут было немного, и ей нравилось сидеть на высоком табурете перед рабочим столом и, орудуя бритвой, делать один за другим срезы, а потом класть их на предметное стекло и, настроив микроскоп, делать в тетради зарисовки самых удачных.
Вскоре у Урсулы в колледже появилась подруга, девушка, успевшая пожить во Флоренции и носившая поверх строгого черного платья чудесный лиловый или узорчатый шарф. Звали ее Дороти Рассел, и была она дочерью адвоката откуда-то с юга. В Ноттингеме Дороти жила у своей тетки, старой девы, и отдавала весь свой досуг активной работе в Женском союзе, отстаивавшем политическое и социальное равноправие женщин. Это была спокойная, решительная девушка, с гладкой, цвета слоновой кости кожей и темными волосами, кудрявившимися в простой, прикрывавшей уши прическе. Урсуле она очень нравилась, правда, вызывала у нее некоторый страх. Дороти казалась намного старше Урсулы и не знала снисхождения к последней, хотя и было ей всего двадцать два года. Урсуле все время виделось в Дороти нечто роковое, как в Кассандре.
Девушек объединяла прочная суровая дружба. Дороти истово отдавалась учебе, не жалея себя, проявляя одинаковую страсть ко всем предметам. На уроках ботаники она особенно старалась держаться Урсулы, потому что совершенно не умела рисовать. Урсула же делала прекрасные зарисовки своих срезов под микроскопом, и Дороти то и дело подходила к ней поучиться.
Так в восхитительном затворничестве и неустанных трудах прошел первый год обучения. Жизнь ее в колледже своей напряженностью напоминала постоянную битву, и в то же время она оставалась мирной и уединенной.
По утрам Урсула приезжала в Ноттингем вместе с Гудрун. Сестры, где бы ни появлялись, всегда привлекали к себе внимание — стройные, крепкие, энергичные и очень неглупые девушки. Гудрун была красивее сестры — волоокая, медлительная, ребячливая, она производила впечатление мягкости, однако за мягкостью этой таились спокойная уравновешенность и стойкость. Одевалась она в просторную удобную одежду, а шляпы на ее голове всегда сидели чуточку небрежно и очень изящно.
Урсула одевалась с гораздо большим тщанием, но была очень застенчива, вечно была влюблена в тот или иной женский персонаж и в своих безнадежных попытках подражать и копировать доходила иногда до полной нелепости. Но в каждодневной своей одежде она выглядела неизменно элегантно. Когда зимой она шла по улице в длинном твидовом жакете, такой же юбке и черной меховой шапочке, так оттенявшей ее выразительное энергичное лицо, она казалась нежной пушинкой, гонимой беспокойным вихрем.
В конце первого года обучения Урсула выдержала переходные экзамены, и в ее энергичной деятельности наступил период затишья. Напряжение спало, она расслабилась. Вспыльчивость, нервозность, вызванные усиленной подготовкой к экзаменам и волнениями кризиса, через который она прошла, оставили ее, и она застыла в чутком, пассивном ожидании.
На месяц семейство перебралось в Скарборо. Гудрун с отцом были заняты там в летней школе ремесел. Урсуле приходилось часто оставаться с детьми. Но при первой возможности она старалась уйти, побыть одной.
Она подолгу стояла, любуясь сверканием морского простора. Красота его проникала ей в самое сердце. И в нем закипали слезы.
Издалека, из дальних далей, накатывало страстное, жаждущее воплотиться желание. Вдали таилось столько рассветов, жаждущих разгореться. Казалось, эти не разгоревшиеся еще рассветы манили ее из-за горизонта, и душа, стремясь воплотиться, взывала к этим не разгоревшимся еще рассветам.
Когда, сидя на берегу, она глядела на ласковое море, на стремительную и такую прекрасную рябь, пробегавшую по его сияющей поверхности, грудь Урсулы вздымало рыдание, так что внезапно она закусывала губу и из глаз начинали сочиться слезы. Но даже рыдая, она смеялась. Почему она плакала? Ведь плакать она не хотела. Красота моря вызывала смех. И от этой же красоты подступали слезы.
Она озиралась с опаской, надеясь, что никто не видел ее в таком состоянии.
А бывало, что море штормило. Она наблюдала мощное движение воды, устремлявшейся к берегу, глядела, как незаметно, одна за другой, накатывают могучие волны, чтобы удариться внезапно о прибрежные камни фонтаном пены, окутывающей все сказочно прекрасным белым покровом, а потом отступить, оставляя густо чернеть нагромождения камней. О, если б, взрываясь белой пеной, могла бы вырваться на свободу эта волна!
Иногда она забредала в порт и гуляла там, заглядываясь на загорелых матросов в тесных синих фуфайках, отдыхавших на причале и провожавших ее дерзкими и выразительными взглядами и
