бесконечности.
Урсула глядела в микроскоп рассеянно и тревожно. Душа ее трудилась, трудилась напряженно, осваиваясь в мире нового знания. В этом новом мире ее ожидал Скребенский — ведь с ним была назначена встреча. Но она была еще.
— Точно не знаю, но не позже, чем до июля.
И оба замолчали. Он приехал сюда, в Англию, на шесть месяцев. Им дан разбег, пространство в шесть месяцев. Он ждал. И опять ее сковала броня неуступчивости, жесткая, твердая, как будто сделанная из стали. Человеку из плоти и крови было бесполезно прикасаться к этому жесткому металлическому каркасу.
Ее воображение мгновенно приспособилось к ситуации.
— Ты получил назначение в Индию? — спросила она.
— Да. Шесть месяцев — это отпуск.
— И ты рад, что будешь там служить?
— Пожалуй. Там общество есть, не скучно — охота, поло, хорошие лошади всегда к твоим услугам, и работы много, работы там непочатый край.
Он все время увиливал, не хотел открывать душу. А она отлично представляла его себе там, в Индии — одного из правящей верхушки, вознесшейся над древней цивилизацией и поработившей ее, хозяина, господина, подчинившего себе более слабых и неловких. Это был его выбор. Он опять будет аристократом, облеченным властью и ответственностью за тех, кто находится ниже, — за огромное количество беспомощных людей Принадлежа к правящему классу, он наилучшим образом претворит в жизнь свою высокую идею служения государству. В Индии для него найдется настоящее дело. Эта страна нуждается в цивилизации, которую он представляет. Там нужны его дороги и мосты, нужно просвещение, частью которого он является. Он поедет в Индию. Но этот путь не для нее.
И все же она любила его, любила его тело, что бы он там себе ни решил. Казалось, он чего-то хотел от нее. Он ждал, чтобы она решила его судьбу. Однако все было решено давным-давно, когда он впервые поцеловал ее. Он был ее возлюбленным, и добру и злу предстояло умолкнуть. Решимость никогда не ослабевала в ней, а сердце и душу надо было замкнуть и заставить замолчать. Он ждал ее, и она его приняла. Потому что он вернулся к ней.
Лицо его вспыхнуло, безупречно гладкая его кожа озарилась, золотисто-серые глаза сияли нежно и доверительно. В нем полыхал теперь огонь, и, озаренный этим светом, он становился царственно, по- тигриному прекрасен. Отблеск этого огня захватил и ее. А сердце ее и душа замерли, сжавшись где-то глубоко, взаперти. Они были ей теперь не опасны. Все равно она возьмет свое.
Она гордо распрямилась, как налитый соком стебель цветка. Его тепло придало ей силы. Его телесная красота, такая сияющая, такая разительная в сравнении с внешностью других, вызывала в ней чувство гордости. И эта красота почтительно склонялась перед ней, как если бы Урсула была воплощением грации и человеческого совершенства. Урсула была теперь не просто Урсулой Брэнгуэн. Она была Женщиной, самой женственной на земле. И олицетворяя женственность, вбирая в себя ее всю, вселенская, всеохватная, разве могла она быть сведенной к какой-то отдельной личности?
Взволнованная, бодрая, она больше не хотела уходить от него. Ее место было рядом с ним. Кто может оторвать ее от него?
Они вышли из чайной.
— Что делать будем? — спросил он. — Чем мы можем заняться?
Мартовский вечер был темный, ветреный.
— Ничем не можем, — сказала она. Его такой ответ устроил.
— Пройдемся тогда. Куда бы нам направиться? — сказал он.
— Может быть, к реке? — робко предложила она.
Не прошло и минуты, как они были уже на трамвае, шедшем к мосту Трент. Она была счастлива. Мысль о прогулке по сумрачным и неоглядным заливным лугам, простиравшимся возле полноводной реки, воодушевляла. Темная река, молчаливо катившая свои воды в огромности этого тревожного вечера, сводила с ума.
Пройдя по мосту, они спустились с него и очутились вдали от огней. В темноте он сразу же взял ее за руку, и они пошли в молчании, легко и чутко ступая. Слева, в стороне от них, дымился город, светившийся странными огнями, долетавший странными звуками ветер свистел под мостом и между деревьев. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, сильные в своем единении. Он крепко прижимал ее к себе, удерживая сильной, потаенной и коварной страстью, как будто заключив с ней тайный договор оставаться во тьме. Непроглядная тьма была их вселенной.
— Все как было раньше, — сказала она.
Это было вовсе не так. И тем не менее сердце его билось в унисон с ее сердцем. И мысли их были общие.
— Я знал, что должен вернуться, — наконец проговорил он.
Она задрожала.
— Ты всегда любил меня? — спросила она. Прямота этого вопроса ошеломила и на секунду поглотила его. Они ощутили мощное дыхание тьмы.
— Я должен был вернуться, — словно под гипнозом повторил он. — Ты всегда стояла за всем, что бы я ни делал.
Торжество победы, как рок, лишало ее дара речи.
— Я любила тебя, — сказала она, — всегда любила.
Темное пламя вспыхнуло в нем. Он ощутил потребность отдаться, отдать ей самую свою суть. Он притянул ее к себе еще теснее, и в молчании они продолжили путь.
Она сильно вздрогнула, услышав голоса. Голоса шли от ступенек возле темной изгороди.
— Это всего лишь влюбленные, — тихо сказал он. Она взглянула на темные силуэты возле изгороди и удивилась, что тьма обитаема.
— Только влюбленные могут бродить здесь в такой вечер, — сказал он.
Потом негромко, дрожащим голосом он стал рассказывать ей об Африке, о странной тамошней тьме, пугающей до глубины души.
— В Англии я не боюсь темноты, — говорил он. — Она мягкая, естественная и не кажется мне чужой, особенно когда ты рядом. А в Африке она тяжелая, давит и наводняет ужасом, не ужасом перед чем-то определенным, а просто ужасом. Ты вдыхаешь его, словно запах крови. Негры тоже это чувствуют. Они поклоняются тьме — правда! И можно даже полюбить этот ужас, потому что есть в нем что-то чувственное.
Он опять зачаровывал ее. Он был для нее голосом тьмы. И он все говорил, негромко, рассказывал об Африке, заражая ее чем-то странным, чувственным, негритянским, обволакивая чем-то мягким, текучим, погружая, как в теплую ванну. И постепенно он передал ей это ощущение благодатной горячей тьмы, бурлившей в его крови. Он был странно сокровенным. И это перечеркивало все, весь мир вокруг. Мягкое вкрадчивое дрожание его голоса сводило с ума. Он хотел добиться от нее ответа, понимания. Тьма, тяжелая, набрякшая, сочившаяся благодатным изобилием, каждая молекула которой разрасталась, увеличивалась в размерах, тайно горя благодатным плодоносным огнем, вдруг охватила их. Урсула задрожала, напряженная чуть ли не до боли, натянутая, как струна. И мало-помалу он смолк, иссяк рассказ об Африке, и наступило молчание, а они все шли в темноте по берегу полноводной реки. Руки и ноги Урсулы были тяжелыми, напряженными, она чувствовала в них тихую и сокровенную дрожь. Казалось, ей трудно идти. А глубокая сокровенная дрожь поглотившей ее тьмы была неслышна, но ощутима.
Внезапно, не прерывая шага, она повернулась к нему и обняла его так крепко, словно мышцы ее превратились в сталь.
— Так ты меня любишь? — с болью вскричала она.
— Да, — сказал он голосом странным, самозабвенным, не похожим на обычный его голос. — Да, я люблю тебя.
Он был живой тьмой вокруг нее, она была в неодолимом кольце этой тьмы. Он обнимал ее всю крепко, невыразимо мягко, с неослабной и неотвратимой мягкостью судьбы, плодоносной и благодатной мягкостью. А она вся дрожала и дрожала, как от ударов, гибкая, напряженная. Но он не разжимал объятий,
