смехом.
Между ней и ими устанавливалась какая-то связь. Она не заговаривала с ними и знать их не знала. И однако, проходя мимо лениво отдыхавших на причале матросов, она чувствовала, как ее охватывает острая до боли радость. Особенно ей нравился один из этих матросов, чьи светлые, со следами соли вихры падали на лоб, прикрывая его голубые глаза. Такой он был ни на кого не похожий, свежий, просоленный, нездешний.
Из Скарборо она съездила к дяде Тому. Уинифред нянчила младенца, родившегося в конце лета. С Урсулой она держалась отстраненно, чуралась ее. Между женщинами выросла стена безмолвной, но явной отчужденности. Том Брэнгуэн стал заботливым отцом и очень домовитым мужем. Но в домовитости его ощущалась какая-то фальшь. Урсуле он теперь не нравился. Что-то грубое и безобразное в его натуре теперь проявилось, заставляя его шарахаться в другую крайность — сентиментальность. Неверующий материалист и прагматик, он скрывал это, напуская на себя чувствительность, разыгрывая из себя рачительного хозяина, щедрого отца семейства, образцового гражданина. И ему это ловко удавалось, так что у окружающих он вызывал восхищение, а жена не замечала обмана. Она не любила мужа. Но она довольствовалась этим прочным и уверенным в себе самообольщением, живя с ним и подлаживаясь под него.
Урсула с облегчением вернулась домой. Ей предстояли еще два спокойных года. Будущее на это время было определено. Она вернулась в колледж, где стала готовиться к выпускным экзаменам.
Но в этот год окружавшее колледж сияние заметно потускнело для нее. Профессора перестали быть жрецами, посвященными в глубочайшие тайны жизни и знания. Разве не были они, в конце концов, лишь посредниками, раздающими товар, такой им привычный, что делали они это с безразличием? А латынь? Эта разменная монета, бакалейный товар знания. Разве не похож их латинский класс на антикварную лавку или скупку раритетов, где приобретаешь редкие вещицы и узнаешь их рыночную стоимость, и хлама тут, если разобраться, тоже предостаточно? Ей стал скучен этот латинский антиквариат, точно так же как скучны были китайские и японские вещицы в антикварных лавках. «Античность» — само это понятие, от которого веяло мертвечиной, угнетало и наводило скуку.
Из колледжа и ее занятий ушла теперь жизнь, а почему, Урсула не знала. Само здание виделось ей теперь фальшивой подделкой, псевдоготические своды, притворная безмятежность, латинская фальшь, фальшивая честь Франции, поддельная наивность Чосера. Все это было хламом старьевщика, где надо было закупить снаряжение для выпускных экзаменов, развлекательным аттракционом по сравнению с истинной жизнью фабрик. Постепенно к ней пришло ясное осознание этого факта. Колледж не был ни храмом, ни убежищем чистой духовности. Он являлся лишь мелкой мастерской, где тебя вооружали для дальнейшей борьбы за хлеб насущный. Колледж был лишь тесной и захламленной лабораторией при фабрике.
И снова накатило жестокое и безобразное разочарование, сгустились тьма и мрак, сгустились и уже не отпускали, заставляя подозревать и видеть в основе всего постоянный субстрат безобразия. Когда она подходила к колледжу, лужайки его пенились белыми маргаритками, а над ними свешивались освещенные солнцем нежные ветви лип; но эта чистая белая пена маргариток была ей как нож острый.
Потому что, войдя вовнутрь здания, она вступала в фальшивую атмосферу мастерской, склада или лавки, где основным побудительным мотивом была материальная выгода, где все сводилось к бесплодной суете. Колледж делал вид, что истово и благоговейно служит знанию. Но знание здесь ползало на брюхе, поклоняясь божку материального преуспевания.
Урсулой овладело вялое безразличие. Автоматически, по привычке, она продолжала занятия, но с результатом почти безнадежным. Сосредоточиться она почти не могла. Однажды на лекции по древнеанглийской литературе она глядела в окно, не слыша ни одного слова из того, что говорил профессор, — ни о «Беовульфе», ни о чем бы то ни было. Внизу по освещенному солнцем тротуару возле ограды парка шла женщина в розовом платье с алым зонтиком. Она перешла дорогу, а возле ее ног, как солнечный зайчик, следовала белоногая собачка. Женщина с алым зонтиком чуть танцующей походкой прошла дальше, собачка теперь превратилась в тень. Урсула как зачарованная провожала их взглядом. Женщина с алым зонтиком и семенящая за ней собачка исчезли — они ушли. А куда?
В каком подлинном бытии двигалась и действовала эта женщина в розовом платье? И какому складу ненужных вещей, какому мертвенному небытию обречена она, Урсула?
Какой смысл в ее пребывании здесь, в колледже? Какой смысл в древнеанглийской литературе, которую она учит лишь для того, чтобы ответить на вопросы экзаменатора и тем повысить в дальнейшем свою рыночную стоимость? Как же надоело ей это нескончаемое служение в храме коммерции! И существует ли иное? Может быть, иного в жизни и нет, всюду так и только так. Всюду и все обречено нести одну и ту же службу. Все отдано на потребу вульгарности, в которой погряз материальный мир.
Неожиданно она бросила французский. Она будет специализироваться на ботанике. Это единственно близкая ей наука. И она вступила в мир растений. Ее увлекли удивительные закономерности этого мира. Здесь ей приоткрывалось нечто, совершенно отличное от основных законов мира человеческого.
Колледж опустел для нее, обесценился, это был храм, превращенный в вульгарное торжище. Но она- то шла туда, чтобы услышать эхо истинного знания, прикоснуться к истоку тайны! Истоку тайны! А эти профессора в мантиях предлагали ей взамен пустой и пустяковый товар, который на экзаменах должен был пополнить ее финансовый счет; предлагали готовый набор банальностей, не стоящих тех денег, которые они намеревались за них выручить, о чем им самим было хорошо известно.
И все время, которое она проводила в колледже, за исключением часов в ботанической лаборатории, где еще брезжила некая тайна, Урсула чувствовала себя униженной пошлой торговлей фальшивыми ценностями, в которую погружалась.
В последний семестр она окончательно застыла в своем сердитом и холодном неприятии. Уж лучше опять вольная воля и работа ради хлеба насущного! Даже Бринсли-стрит и мистер Харби казались ей подлиннее по сравнению с колледжем. Горячая ненависть, питаемая ею к илкестонской школе, меркла в сравнении с той безжизненной атмосферой деградации, в которую погружалась она в колледже. Но на Бринсли-стрит она не вернется. Она станет бакалавром и на некоторое время займется преподаванием в какой-нибудь из классических школ.
Медленно шел к концу ее последний год в колледже. Впереди маячили экзамены и свобода. Но на зубах скрипел пепел разочарования. Неужели и впредь будет так? Вперед манит какая-нибудь светлая перспектива, сияющий коридор, за которым мнится выход на свободу, но за ним опять оказывается безобразная свалка, очередная куча мусора и мертвого хлама. Вечно гребень горы, сияющая вершина, перевал, а там — опять мерзкий спуск в низину, где кишит убогая и бесформенная жизнь без цели, полная бессмысленного кипения.
Неважно! Все равно каждая вершина чем-нибудь да отличается, и в каждой долине внизу таится что- то новое. Коссетей, детство рядом с отцом, Марш и церковка неподалеку, бабушка, дядья; потом школа в Ноттингеме и Антон Скребенский; Антон Скребенский и их танец под луной при свете костров; и время, которое она не может вспомнить без содрогания, — Уинифред Ингер и месяцы перед тем, как стать школьной учительницей; далее — ужасы Бринсли-стрит, постепенно окончившиеся относительным миром; Мэгги и ее брат, память о котором еще будоражит ее кровь, когда она мысленно вызывает перед собой его фигуру; и Дороти Рассел, которая теперь во Франции, а вскоре новый шаг, новый поворот!
И все это уже история. На каждом этапе она была другой. И всегда она была Урсулой Брэнгуэн. Но что это значит — «Урсула Брэнгуэн»? Ответа на этот вопрос она не знала. А единственное, что она знала, это ее вечное отрицание, вечное неприятие. И вечно этот вкус пепла, вечно этот песок разочарования и фальши, который она выплевывает изо рта. Единственное, на что она способна, это застывать в холодном отрицании. И каждое ее действие приводит к отрицанию.
А положительная ее сторона неясна и не раскрыта, она не может выявиться, пробиться на поверхность. Как семя, брошенное в сухую золу. Мир, в котором она пребывала, был подобен кружку света под лампой. И этот освещенный кружок света, рожденный сознанием человеческим в его наивысшем выражении, ей некогда мнился всем мирозданием вообще, где все было раз и навсегда открыто и ясно. В окружающей тьме, о которой она тоже знала, как глаза диких зверей, горящие в ночи, сверкали огоньки. Они вспыхивали, проникали в сознание и гасли. И ее душа в порыве ужаса вдруг стала сознавать лишь внешнюю тьму. Освещенное пространство, в котором она существовала и действовала, где мчались поезда,
