— Но ты его любишь? — спросила Дороти.
— При чем тут любовь! — взвилась Урсула. — Я люблю его достаточно, во всяком случае, больше, чем кого бы то ни было на этом свете. И больше никого я так любить не буду. Ведь для нас с ним это было первой любовью. Но мне не нужна любовь! Я не считаю ее важной. Мне неважно, люблю я или не люблю, подлинное это чувство или нет. Что мне за дело! — Она передернула плечами, сердито, с яростным презрением.
Дороти задумалась, испуганная и немного сердитая.
— Что же тебе важно? — раздраженно спросила она.
— Не знаю, — сказала Урсула, — но что-то безличное. Любовь — любовь — любовь… Но это ведь только личное удовольствие, не больше. И никуда не ведет.
— А разве она должна куда-то вести? — саркастически усмехнулась Дороти. — Я всегда считала, что если есть что-то самоценное, так это любовь.
— Тогда что мне в этой любви? — воскликнула Урсула. — Самоценно я могла бы любить сотню мужчин, одного за другим. Зачем мне останавливаться на Скребенском? Почему не продолжить, не перепробовать всех, кого не лень, всех подряд, если любовь самоценна? Существует масса мужчин помимо Антона, кого я могла бы любить и получать удовольствие.
— Значит, его ты не любишь, — сказала Дороти.
— А я говорю тебе, что люблю, насколько я могла бы любить и всякого другого, а может быть, и больше. Но существует и много такого, чего нет в Антоне и что в других мужчинах мне бы нравилось.
— Что, к примеру?
— Неважно. Что-нибудь вроде сильного интеллекта, который есть у некоторых мужчин, потом еще гордость, прямота, какие-то бесспорные достоинства, свойственные трудящимся мужчинам, а еще — веселость, бесшабашность, яркая страстность — ну, безудержность, что ли…
Дороти смутно чувствовала, что Урсула уже тянется к чему-то, чего ее мужчина не в состоянии ей дать.
— Вопрос в том, что же именно тебе требуется. Может быть, другие мужчины? — предположила Дороти.
Урсула примолкла. Она и сама этого боялась. А что если она просто развратна?
— Потому что если это так, — продолжала Дороти, — то лучше выходи за Антона. Не то все может кончиться плохо.
Итак, выйти за Скребенского Урсула должна была из страха перед самой собой.
Он был очень занят теперь перед путешествием в Индию. Надо было навестить родственников, завершить дела. В Урсуле он был почти уверен. Казалось, она сдалась. И он вновь стал выглядеть значительным, уверенным в себе мужчиной.
В первую неделю августа он собрался в гости в Линкольншир, в усадьбу на побережье. Там его ждали развлечения — теннис, гольф, автомобиль, моторная лодка и другие приглашенные. Все это устраивала его двоюродная бабка, дама очень светская. Урсула тоже была приглашена погостить неделю.
Она поехала с неохотой. Ее свадьба была ориентировочно назначена на двадцать восьмое августа. Отплытие в Индию должно было состояться пятого сентября.
Их с Антоном, ввиду предстоящей свадьбы приглашенных в качестве почетных гостей, разместили в главном доме. Дом был большой, с холлом, двумя кабинетами и двумя коридорами, по сторонам которых были расположены восемь не то девять спален. В комнату Скребенского вел один коридор, в ее же — другой. Урсула и Скребенский чувствовали себя затерянными в толпе других приглашенных.
Как влюбленной паре им было позволено сколько угодно времени проводить наедине друг с другом. Однако в этой толпе незнакомцев Урсула чувствовала себя неловко, несвободно, как будто посягали на ее личную жизнь. Находиться среди такого количества однородных людей ей было непривычно. Она робела.
Она сама чувствовала, что невыразительна, что отличается от других гостей с их уверенной, легкой и поверхностной участливостью и готовностью к пустому, ничего от них не требующему общению. Эдакая нетрадиционная атмосфера свободы и попустительства. Ей она не нравилась. На людях она предпочитала придерживаться определенных правил поведения. Она чувствовала, что выбивается из общего тона и не производит должного впечатления: кажется и некрасивой, и незначительной. Она терялась и перед Скребенским, уступая даже ему. Он-то был как рыба в воде.
Вечером они вышли на прогулку. Луна за тучами сочила рассеянный свет, изредка поблескивая дымчатым перламутром. А они шли вдвоем по ребристому прибрежному песку, слыша тяжкий плеск прибоя, шепот и рокот волн, вздымавшихся призрачной белизной валов.
Он шел так уверенно. А у нее при ходьбе шелковистая ткань длинной юбки — на ней было синее чесучовое платье до пола — раздувалась от морского ветерка и прилипала к ногам. Ее это стесняло. Все, казалось, сговорилось против нее, готовясь ее предать, а у нее не было сил воспротивиться — такой смущенной, неловкой она себя чувствовала.
Он вел ее к ложбинке между дюнами, укромному месту среди колючих кустов и отливавшей серым глянцем травы. Он крепко прижимал ее к себе, и сквозь тонкую шелковистую ткань, так прекрасно облегавшую ее руки и ноги, чувствовал твердый, невыразимо желанный абрис ее тела.
Шелковистая ткань скользила, искрилась пламенем, пряча и в то же время обнажая округлую твердость ее тела, ее лоно, и пламя разгоралось и в нем, как сера, вспыхивая в его сознании. Ей нравилось, как искрилась ткань под его пальцами, как занималось пламя, как отдавалось оно в ее теле по мере того, как ближе и ближе продвигался он к раскрытию тайны. Она трепетала ровным и пламенеющим электрическим светом, отзываясь на его пламя. Но прекрасного в этом было мало. Все время она чувствовала себя недостаточно прекрасной для него, а только лишь желанной. Она позволила ему ею овладеть, и он словно обезумел от страсти. Но когда потом она лежала на холодном мягком песке, глядя вверх на затянутое облаками и чуть светившееся за этими облаками небо, она понимала, что так же холодна, как прежде. Он же тяжело дышал и казался совершенно и по-звериному довольным. Он был отомщен.
Легкий, пахнущий водорослями ветерок шевельнул траву, тронул ее лицо. Где же ее собственное абсолютное довольство? Почему она так холодна, невозмутима, безразлична?
Когда они повернули обратно и она увидела многочисленные и такие ненавистные ей огни усадьбы, ее скученных строений, он мягко сказал:
— Не запирай свою дверь.
— Ну, здесь я все же предпочла бы поостеречься, — сказала она.
— Нет, не надо. Мы вместе, принадлежим друг другу. И не стоит об этом забывать.
Она не отвечала. И ее молчание он принял за согласие. Сам он делил комнату с другим гостем.
— Полагаю, — сказал он, — что не всполошу весь дом, если пройду в более мне приятное помещение.
— Коль скоро проделаете это без топота и не ошибетесь дверью, — сказал сосед, поворачиваясь на другой бок.
Надев полосатую в широкую полоску пижаму, Скребенский вышел из комнаты, пересек просторную столовую, где от теплившегося камина все еще несло сигарами, виски и кофе, и, пройдя во второй коридор, нашел комнату Урсулы. Она не спала, лежала с широко открытыми глазами и мучительно страдала. Она была рада его приходу, пусть только для того, чтобы ее утешить. И это было утешением, когда он обнял ее, когда она почувствовала его тело, прижатое к своему телу. И все-таки какими чужими были его руки, его тело! Но не такими чужими и враждебными, как все остальное в этом доме.
Она сама не понимала, откуда эти страдания, которые нес ей этот дом. Она была здорова и чрезвычайно любознательна. Поэтому она играла в теннис и осваивала гольф, занималась греблей, уплывала далеко от берега и делала все это с удовольствием, с азартом. Но все это время, находясь среди этих людей, она чувствовала испуг и внутренне шарахалась от них, съеживалась, словно застенчивая и нежная ее нагота была выставлена на потребу и жесткое грубое поругание всем этим чужим и грубо материальным людям.
Текли неприметные дни, сполна отданные телесным удовольствиям и напряженным, почти изматывающим физическим упражнениям. Скребенский был для нее одним из многих до самого вечера,
