Меч и Крест

— А если «вау» в хорошем смысле? — серьезно уточнила Чуб.

— Тогда: «Господи, спасибо тебе!»

— О'кей.

— Не «о'кей», а «всецело с вами согласна».

— Ясно, — нетерпеливо закивала согласная. — А в промежутках-то что говорить?

— Скажи Виктору Михайловичу Васнецову, — начала придумывать на ходу студентка исторического, что ты из женского Флоровского монастыря на Подоле.

— Монашка?

— Нет, лучше послушница.

— А какая разница?

— Монахиня уже приняла постриг, — терпеливо разъяснила ей Ковалева. — А послушница может уйти в любое время… Скажи, что у тебя сызмальства дар к рисованию и твоя заветная мечта — стены в Божьем храме расписывать. Но мать-настоятельница тебя на это дело не благословляет и такого послушания не дает. Считает, что это гордыня и не женское дело. Вот ты и хочешь монастырь покинуть, и пришла умолять его, чтобы он порекомендовал тебя в рисовальную школу Николая Мурашко.

— Bay! — восхищенно закачала косами Чуб.

Маша оценивающе сощурила правый глаз, примеряя подругу к только что придуманной ею пуританской истории.

— Перекрестись, — с сомнением попросила она.

— Креститься я умею, у меня мама в церковь ходит! — Даша гордо продемонстрировала обретенный навык.

— Синяк — ниче… Скажешь: мать-настоятельница во гнев вошла, оттого что ты перечить ей осмелилась, и ответствовала, мол, любой человеческий дар — Божий, и погибель его Богу не угодна. Виктор Михайлович должен тебя понять! Он сам собирался священником стать, но бросил семинарию на последнем курсе и поступил в Академию художеств.

— Нуда?!

— Не «ну да», а «неужто». Косметику смыть!

— Ясный перец… — вздохнула Чуб.

— Не «ясный перец», а «всецело с вами согласна», в крайнем случае — «само собой разумеется». Серьгу из носа вон! Ногти остричь!

Даша с жалостью обозрела остатки роскоши на левой руке и молча вздохнула второй раз.

— Опусти глаза. Ты должна все время смотреть вниз. Черницы по сторонам не зыркают и почти никогда не смотрят в лицо собеседнику. То есть на то они и послушницы, что всем своим видом демонстрируют послушание.

Чуб громко и возмущенно зевнула и послушно уставилась на носки своих ботинок.

— А зевнешь — тут же перекрести рот, чтобы нечистый в душу не залетел. Нет! Не подымай глаза! Привыкай! Кивай и соглашайся. Уже лучше! — смилостивилась суровая наставница.

— А если он, прости Господи, попросит меня что-то нарисовать? — с неподдельным испугом представила Даша, старательно любуясь досками паркета.

— Так нарисуешь.

— Что?! — взмолилась к паркету Чуб. — Палка, палка, огуречик? И че он мне после этого скажет?

— А скажет что-то не то, плачь, падай в обморок, — короче, тяни время! — неожиданно твердо приказала Маша Ковалева. — Ведь непонятно — что и от кого мы должны услышать. Значит, наша задача — услышать как можно больше. И запиши на бумажке, а то забудешь: «Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать».

— А ты не боишься, — неуверенно почесала нос Даша Чуб, — что наш Отец… ну, в общем, не наш Бог?

Из дневника N

Есть еще поповский Дьявол, рогатый, хвостатый и беспятый… Но он скучен и давно не тянет на поп-звезду. Дьявол попов — грязный, вонючий и зацикленный старикашка, слишком примитивный в своей злобе. Вышедший в тираж и доживающий свой век в церковной богадельне для престарелых.

Но если бы вы удосужились пролистнуть пару книг, вы бы знали, кому молиться!

Читайте книги, господа идиоты, просто иногда читайте книги, и тогда вы узнаете, что перевернутый крест символизирует вовсе не Сатану…

Вы просто забыли, кого окрестили Дяволом тысячу лет назад!

Глава восемнадцатая, в которой Маша встречается с Мефистофелем

Зрелище было более чем необыкновенное: на фоне примитивных холмов Кирилловского за моей спиной стоял белокурый, почти белый блондин, молодой, с очень характерной головой, маленькие усики тоже почти белые. Невысокого роста, очень пропорционального сложения, одет… вот это-то в то время и могло меня более всего поразить… весь в черный бархатный костюм, в чулках, коротких панталонах и штиблетах. В общем, это был молодой венецианец с картины Тинторетто или Тициана.

Л. Ковальский. «Михаил Врубель»

Возле подъезда их никто не ждал.

Через Софиевскую, отделявшую Владимирскую, 28, где Маша рассталась с послушницей Флоровского, от Десятинной, 14 (бывшей до революции Трехсвятительской, 10), куда шла незваная гостья господина Врубеля, последняя промаршировала, словно осужденный солдат сквозь палочный строй, — хотя прохожие поглядывали на ряженую девицу не более чем с ленивым любопытством. В центре Киевского акрополя селилось немало заведений, обслуга коих щеголяла в ретро-костюмах, и ее наверняка принимали за одну из них. Но Маша, ни в одном из подобных мест не бывавшая, о сих обыкновениях не знала, и оттого страдала ужасно.

«Ничего не получится», — тоскливо подумала она, останавливаясь у чересчур новой двери с гофрированным зарешеченным стеклом, испугавшей ее двумя раззолоченными гербовыми досками:

Нацiональна рада Украiни

з питань телебачення та радiомовлення

Державний комiтет Украiни

у справах сiм'i дiтей та молодi

«Меня сюда просто не пустят. Да они и закрыты! Выходной».

Совершенно уверенная в провале, Маша с грустью посмотрела на убегавший вниз Андреевский, спускавшийся к заветному тринадцатому дому, и, вздохнув, вяло толкнула дверь — «Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать! Час, день, анекдот», — но та легко поддалась.

Холл подъезда был пуст и сумрачен. Впрочем, Маша, никогда не бывавшая здесь раньше не могла