Маша отпрянула и уперлась спиной в стену, вспомнив вдруг, что к концу жизни Врубель сошел с ума, да и в молодости считался человеком со странностями.
— Как вы можете? — вскричала она. — Святых в Кирилловской, и в тот же час… Да знаете ли вы, что истинные иконописцы месяцами молились, прежде чем за кисть взяться! — «И правильно вам не дали расписывать мой Владимирский собор!» — хотела добавить она зло, хотя до сего дня искренне сожалела, что в ее самом красивом в мире Владимирском гениальному Врубелю поручили только орнамент в южном приделе.
Но не успела.
— Вы не поняли! — смятенно оправдался художник. — Неужто Владимир Федорович ничего вам не разъяснил? И вы подумали?.. Боже, какой я болван! Я нынче сам не свой. И вы пришли так неожиданно… Я ищу натурщицу! Лицо! Образ! И Киевицкий сказал, что пришлет вас, что вы знакомая Владимира Федоровича. Я понял, что вы бедствуете и потому согласны позировать. Простите великодушно!
Маша запрокинула голову, вглядываясь в его отчаянные и бесконечно раскаивающиеся глаза. Внутри у нее словно лопнул тугой пузырь, и стало легко и стыдно.
«Боже, какая я дура… Ну конечно же, он художник. Хорошо, хоть про Владимирский не ляпнула. Он же так переживал, что ему не дали написать „Надгробный плач“. Да может, он еще и не писал никакого „плача“, который ему потом не дали…»
— Простите, я поняла вас превратно, — сказала правду она.
Черты Врубеля необъяснимо просветлели. Он сконфуженно прошептал «позвольте», робко дотронулся до ее щеки и повернул ее голову немного вправо. Отшатнулся на шаг. Пальцы машинально обхватили подбородок, большой палец смял нервное лицо, а в глазах появилось странное, ищущее, взволнованное, словно он не решался поверить во что-то.
— Да, Киевицкий был прав… Это вы, — вымолвил он наконец. — Теперь я и сам вижу это. Сперва не понял, вы были слишком напуганы. Но, поверьте, вам нет нужды бояться меня. Я не сделаю вам ничего дурного. Если вы не против, всего пару набросков… Мне нужно ваше лицо! — попросил он.
— Да, — согласно затрясла головой Маша. — Да! Что я должна делать?
Все складывалось как нельзя лучше! Но дело было даже не в этом, а в том, что от головокружительной мысли о том, что ее нарисует Сам Врубель и, возможно, вернувшись обратно, она обнаружит карандашный набросок своего лица в свалившемся на нее с утра художественном альбоме, у Маши радостно и испуганно защекотало в животе.
«Только бы он не передумал…»
— Я согласна на все!
— Вот и славно. — Он отрешенно улыбнулся, уже окунувшись во что-то свое, лихорадочное и восторженное. — Возьмите платье там, за ширмой. И ткань на голову нужно… — сказал он больше самому себе. — Темную. Чтобы как ваша шаль… Прошу вас, Надежда Владимировна, можете пройти в ту комнату, — указал он ей на приоткрытую дверь. — Не извольте беспокоиться, я не войду.
Возбужденная ничуть не меньше художника, Маша поторопилась выполнить указания. Соседняя комната оказалась спальней, с весьма аскетичной меблировкой, без каких-либо претензий на уют. Железная кровать с равнодушно заправленной постелью, табурет и немногочисленная одежда, висевшая прямо на вбитых в стену гвоздях. Отчего-то здесь было ужасно холодно. Но отбросив озноб нетерпеливыми плечами, Маша торопливо распутала свой шелковый кушак и вытряхнулась из платья, боясь не столько, что хозяин, заглянув сюда, застигнет ее ню, сколько того, что он узреет ее колготки, лифчик и трусы, имевшие такое же отношение к XIX веку, как и она сама.
Непослушными от перевозбуждения руками — «Боже, неужели это происходит со мной на самом деле?!» — натурщица развернула выданную им одежду: длинную рубаху до пола свободного, текущего покроя.
И этот наряд вызвал у нее пугающую ассоциацию:
«Мама, да он собирается писать с меня Божью Матерь!»
Она застыла, прижимая к занемевшей груди темное платье Кирилловской Богородицы, не зная, как выкручиваться из этой исторической западни. Лишь машинально отметив, что, коль Мария еще не написана, но уже имеется в планах, сейчас 1984, и лампа, наверное, все же карсельская, и ее свет принят за новую единицу освещенности, равную 7,4 английской спермацетовой свечи…
Вот только лампа была ей сейчас в аккурат до лампочки!
Раздался аккуратный стук в дверь. Вслед за ним — неаккуратное и нервное падение какого-то предмета. А за предметом в ее комнату, без стука и предупреждения, упал сам художник с застигнутым, перевернутым лицом.
— Вы… — отчаянно вскрикнул он приглушенным шепотом.
— Ай! — шепотом взвизгнула Маша, прикрывая свое неуместное белье темным балахоном.
— …не одеты!!! — В его возгласе было совершеннейшее отчаяние. — Бога ради, сидите тихо — ни шороха, ни звука… Я вам заплачу, — казалось, он сейчас падет перед ней на колени. — Если ОНА застанет вас в моей спальне без туалета…
— Я тихо, — пискнула Маша.
— Боже, если это она! О! — Он исступленно заболтал головой, выпал из спальни и понесся со всех ног в прихожую.
Маша на цыпочках подошла к неплотно притворенной двери и встала у стены, прислушиваясь к происходящему в мастерской и чувствуя, что «час, который ей должно знать», пробил.
— Эмилия Львовна, — послышался коленопреклоненный голос Врубеля. — Вы ведь обещали в пять.
«Эмилия Львовна! Жена Прахова! — потряслась Маша. — В которую он влюблен… Мамочки, получилось!!!»
— Быть может, я не вовремя? — ответила женщина, и в этом вежливом вопросе Маша явственно расслышала истеричный, пружинистый и детский деспотизм наследной принцессы.
— Как вы можете спрашивать? — приглушенно ответил влюбленный. — Когда вы пообещали, что придете ко мне сами…
— Я вижу, вы изволили возомнить себе бог знает что! — горделиво осадила его дама. — Так знайте же, я пришла к вам лишь из сострадания и исключительно как ваш друг. Добрый друг. Даже Адриан уже замечает, что с вами что-то неладное делается. Третьего дня, после вашего визита, Адриан Викторович сказал, что очень обеспокоен вашим угнетенным состоянием и не понимает его причин. Он, кажется, выплатил вам щедрый аванс, в Венецию вас командирует за казенный счет…
«Ну да, — щелкнуло в Машиной памяти, — профессор Прахов послал Врубеля в Венецию писать образы для иконостаса! Сейчас 1984! Турнюры в разгаре!»
— Печется о вас, опекает, — продолжала наставлять художника профессорша. — Знал бы он, в чем истинная причина вашей меланхолии!
— Вы жестоки со мной, — ответил молодой человек поникшим голосом.
— Нет, это вы несправедливы ко мне! — возразила она. — Я принесла вам то, что вы просили.
Послышался интригующий и нежный шорох бумаги, и художник тихо и счастливо ахнул:
— Вы сделали это специально по моей просьбе? Эмилия Львовна, поверьте, там, вдали от вас, ваше лицо будет моим единственным утешением и единственным другом!
— Надеюсь, — непререкаемо сказала жена профессора, — мое лицо послужит более высоким целям. Если фотопортрета недостаточно, я готова позировать вам лично. Приходите сегодня к ужину…
— Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет? — неуверенно вымолвил Врубель.
— Я хочу, — с непонятной торжественностью объявила дама, — чтобы вы создали тот жизненный шедевр, которого ждет от вас мой муж. И еще более этого я хочу, чтобы вы вновь обрели истинную веру. Вспомните о том, что я намного старше вас, — увещевающе заговорила она, — что я мать и жена вашего наставника и покровителя.
— Но позвольте, — задохнулся он. — Не хотите же вы, чтобы я написал с вас Богоматерь?
«Именно этого она и хочет!» — презрительно подумала Маша.
