Глава двадцать пятая,
в которой Маша уходит в монастырь?
Из глубины столетий пришло предание о человеке, который с помощью Сатаны решил бросить вызов Богу и, овладев тайнами мира и собственной судьбой, сравняться в могуществе с Создателем…
Горе похоже на опьянение. Ты смотришь на мир словно сквозь слой воды. И голова нездорова. И режет глаза (слезы тоже вода).
— Машин почерк дрожал. Буквы в отчаянии метались по строчкам.
Маша положила записку на стол. Вышла за дверь.
Горе похоже на сон, когда каждый твой жест, каждая мелочь приобретает значение.
И протягивая руку к механическому звонку с надписью «Прошу повернуть», Маша ощущала величие и смысл своего поступка.
— Ждала, — приветствовала ее Наследница Ольга. — Я предсказывала вам: очень скоро вы закончите, как моя сестра.
— А что случилось с вашей сестрой? — спросила гостья.
— Она нашла формулу Бога. И воспользовалась ею. И ощутила себя в его шкуре… Но до чего же вы слабы.
— Слаба? — эхом откликнулась Маша.
— Что вы потеряли? Малость. Родителей. Мужчину, с которым вы могли бы еще повстречаться. Ребенка. Подруг… — Слова слетали с ее губ, как легкий и невесомый пух. — Ах да, я запамятовала. Любимого писателя.
— Слепоту, — сказала экс-Киевица. — Я признаю: зло — это добро.
— Признайте: воистину это была самая бескровная из всех революций, — усмехнулась Наследница. — Моей сестре пришлось куда тяжелей. Ей пришлось принять, что добро — это зло. Я сказала вам, она не желала крови, не желала женских свобод. Это так. И все же я вам солгала. Она знала, что подарит свободу слепым и зальет Землю кровью… Иначе нельзя. Но, совершив это, она не нашла в себе сил принять цену такого добра.
— В чем же добро? — уныло спросила Маша.
— В том, что вы Трое родитесь на свет. И, примирив два непримиримых числа, остановите войну между Землею и Небом, длящуюся со времен грехопаденья Земли.
— Это утопия, — с горечью произнесла гостья. — Я не представляю, как такое возможно.
— Я тоже, — кивнула Наследница. — Проходите. Чего ж мы стоим на пороге.
Маша зашла в просторную квартиру.
— Подождите немного…
Ольга Сил овна скрылась за занавесью, отделявшей гостиную от смежной комнаты.
На занавеске был вышит древнерусский орнамент. Но и орнамент, и каменный жернов в углу, и деревянный трон, и прялка с куделью внезапно показались пришедшей декорациями.
На скамье лежал растрепанный журнал. Альманах «Земля». 1917 год.
Маша открыла его. Внутри прописались две повести — «Записки курносого Мефистофеля» Винниченко и «Каждое желание» Куприна. Позже писатель переименовал «желанья» в «Звезду Соломона».
Она никогда не читала повесть.
Но с первых страниц повествование показалось странно знакомым. Похожим…
Не на «Мастера и Маргариту». На жизнь!
«Я хочу, чтобы добро было без зла. Чтобы люди не убивали друг друга. И животных. И дети не были злыми», — сказала она.
«В общем, рай», — сказал Демон.
Очень похоже…
К глупому герою, единственное желанье которого — чтобы все-все-все были счастливы:
«И чтобы мы с вами все там жили… в простоте, дружбе и веселости… Никто бы не ссорился… Детей чтобы был полон весь сад… и чтобы все мы очень хорошо пели. И труд был наслаждением…»
«Словом — рай, — сказал Световидов».
К до глупости положительному герою приходит черт или дьявол — Мефодий Исаевич Тоффель.
Он объявляет ему, что тот получил наследство, и тот получает книгу с непонятными формулами.
Правда, похоже?
Мефистофель не может воспользоваться рукописью сам.
(Ведь менять Прошлое позволено одним Киевицам!)
Но глупый герой расшифровывает формулу и с ее помощью исполняет мечты.
Нет, они не осуществляются по мановению руки… Он точно управляет причинно-следственными связями. Добрый герой никому не желает зла, он жалеет даже обиженных лошадей! Но и добра его желания почему-то никому не приносят.
А потом, в самом конце, он видит чужую смерть под трамваем и, увидев ее, невольно помогает освободиться черту, дьяволу, Мефодию Тоффелю.
«Но Дьявола не существует».
«Я — дьявол… Я помогла им всем. И даже Ей…»
Маша отложила распахнутый журнал.
По Александровской улице, сверху, бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых искр… Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу…
Куприн видел это! Он был настоящим писателем, способным увидеть и предчувствовать то, что неспособны понять простые и смертные.
В 1917 — в год революции! — он угадал смысл анти-революционного анти-обряда.
Через столетье он словно увидел ту, ради которой он был совершен. Не Катю — Машу Ковалеву, чье
