Княгиня поможет…
Она так и не успела построить свой храм. Она умерла до того, как заложенный ею самый большой в Киеве храм Николая Мерликийского в стиле русский модерн был построен. И была похоронена в 1900 году посреди цветущего яблоневого сада Покровского…
Но та, что, повелевая именем Города, шла через время, пришла в Княгинин приют сквозь одиннадцать лет в числе неиссякаемого потока несчастных. И стояла теперь, преклонив колени, прижав лоб к каменному полу, перед княгининой иконой, Почаевской Богородицей, — благодаря которой, как верила тайно принявшая монашество и ставшая инокиней Анастасией принцесса, — она и получила исцеление.
— Давно тут стоишь.
Маша не подняла головы — еще крепче вжала лоб в камень плит.
— …а не молишься, — закончила Княгиня.
— Молитв не знаю, — сказала Маша.
В интонациях Настоятельницы монастыря угадывался предстоящий им разговор — неизбежный.
— Откуда ж ты? — спросила Княгиня.
Была она не старой и не молодой — лишенной возраста.
— Из Киева.
— Из Киева? — «…и не знаешь молитв» — послышалось в многоточии.
Но Матушка сказала иное.
— Смотрю я на тебя и вижу, не место тебе здесь.
— Оттого, что не знаю молитв? — Машины плечи еле заметно вздрогнули.
А сердце скакнуло и потемнело в глазах.
— Нет, милая. — Княгиня не упрекала — она объясняла. Ее очерченное непроглядной чернотой монашеской ткани лицо было незамутненно-спокойным, как лики, что рисуют на фресках. — Оттого что для тебя что в монастырь пойти, что руки на себя наложить — все одно. Ты сюда карать себя пришла. Грех это. Грех — дом Божий адом своим почитать. В монастырь не в наказанье надо идти, а по любви.
— Не прогоняйте меня. — Маша приподняла голову, но поглядела не на Матушку — на бледное зимнее небо в узком окне. — Мне некуда больше идти. Только в прорубь. Я за больными буду ходить. За инфекционными. Я все буду делать… — Маша вдруг поняла: все, что она говорит, — лишь подтверждает слова Княгини.
Она встала с колен. Шагнула к ней. И увидала за светом ее лица темноту — темный сгусток болезни, свернувшейся в клубок. И протянула руку…
— Не надо, — быстро сказала Матушка. — Я заслужила смерть.
Она сказала «я заслужила» как-то чудно, точно говорила не о каре, а о долгожданной награде.
— Вот в чем твоя беда, — печально сказала Княгиня. — В Бога ты не веришь.
— Это не так, — возразила Маша. — Я знаю, Он есть.
— Может, и знаешь, — сказала Матушка. — Но не веришь. Оттого и боишься.
— Страшно знать, что добро — это зло, а зло — добро. А я знаю, — призналась Маша.
— Кто ж тебе глупость такую сказал?
— Я сама знаю. И вы. — Маша опустила глаза. — Разве не зло, не болезнь помогла вам тысячам тысяч несчастных помочь?
— Разве делает зло хирург, когда больного скальпелем режет? И крови много, и боль, но то — не зло, то забота.
— Вот, вот. Чтоб вы о других позаботились, Он вас несчастною сделал, — упрямо сказала гостья.
— Господь обо мне первой подумал, — улыбнулась Княгиня. — Он не несчастной меня, — он жизнь мою пустую осмысленной сделал. Он счастье великое мне подарил. Потому что любил меня больше других.
В чем же любовь, спросите вы?
И я отвечу.
И поверьте, я сама осознала это только сейчас, на последней странице, задав себе вопрос, почему я — господь бог своего романа — так мучаю именно лучшую и любимейшую из моих героинь? Почему отобрала у нее все и погнала в монастырь, наградив менее любимых — счастьем, богатством и славой?
А ответ тот же — потому что люблю.
И потому что, в отличие от вас, мой читатель, знаю, куда веду ее. И знаю, что дойти туда можно лишь так…
Но Маша того не знала.
Она натужно смотрела на почитаемую в Киеве местночтимой святой принцессу, счастье которой звучало с такой полнотой, что пришедшая не смогла отыскать в этом княгинином мире ни щели для зла. Все здесь было добром — и смерть, и болезни.
Злом была она одна — Маша, почитавшая монастырь адом, добро — злом…
— Я тоже желала добра, — потупилась кающаяся, — и бросила вызов Богу, как Дьявол… Я получила огромную силу и решила, что лучше Него знаю, как лучше. И помогала другим делать зло.
— Об этом я и говорю, моя милая… — Теплота ладони, скользнувшая по Машиному лбу, вынудила ту поднять взгляд. — Господь каждого из нас наделил свободой воли. И воля твоя — верить в добро. Воля иных — творить зло. Но почему ты считаешь, что в силах управлять чужой волей?
— Не в силах, — созналась Маша. — То гордыня моя.
— Нет в тебе гордыни — страх один. От неверия, что Господь всемогущ и ни один волос не может упасть с твоей головы без его ведома. Самая тяжкая ноша — Его, ибо он за всех нас ответ несет. Но эта ноша Его — не твоя. А ты ее на плечи взвалила, оттого что не веришь: ее есть кому нести за тебя.
— Господь всемогущ, — повторила Маша. — Он дал человеку свободу воли. И в то же время ни один волос не может упасть с нашей головы без его ведома?
— Верно говоришь.
— Иными словами, наша воля ведома ему заранее?
— Он наш Господь.
— И то, что Иуда предал Христа, Он тоже заранее знал. И мог остановить его. Но не остановил. Почему? — Маша в упор посмотрела на Матушку, вырывая ответ из ее глаз. — Потому, что на то была свобода воли Иуды? Или же потому, что поступок Иуды был Ему выгоден?
— Ты Иуду защищать вздумала?
— Нет… Я вот что понять хочу: если бы я знала, что Иуда замышляет предательство, и остановила его, могла бы я тем нарушить Божью волю? И останавливая зло, тем самым сотворить его?
— Нет, — ни секунды не думая, ответила Матушка.
— Но ведь тогда не было б искупления.
— Было бы. Неужто ты думаешь, что, посылая Сына на смерть ради спасенья нашего, Всемогущий Господь зависел единственно от злой воли Иуды? Неужто ты думаешь, что наш Господь нуждается в предателях, в смертоубийцах?
— А если бы Иуда донес на Христа не ради сребреников, а чтобы помочь ему спасти всех нас? — спросила она.
— То была бы другая история.
— Но поступок и результат были бы теми же! — Маша отвернулась. — Выходит, самый страшный, самый богопротивный поступок может быть к лучшему. Где же разница, если, по-вашему, добро и зло одинаково приводят к добру?
— Только у тебя в душе, моя милая.
Примечания
