— Знаете, — гортанно проговорила она, — а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажете, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди — вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города — Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!
Маша боле не лгала — ни себе, ни Анне.
До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы красили свежей краской лишь свою — нижнюю часть. Верхняя же оставалась такой же обветшало-несчастной.
И потому еще неделю тому, прочитав статью «Анна Ахматова в Киеве», студентка подумала б: «Эх, не зря Первая поэтесса России при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдоклассической шалью плечами, характеризуя его как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной толпы».
Но был город, а был Город!
И Маша знала уже: с этим Городом его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, роднила странная клятва.
Анна еще напишет это про Машин Город!
Город небесной Андреевской церкви Растрелли, взметнувшейся на Святой Андреевской горе, взойдя на которую, апостол Христа Андрей Первозванный водрузил в первом веке свой крест, как знамение обращения сей земли в христианство.
И Город стоящей аккурат напротив Андреевской — горы Старокиевской, на которой в пятом веке князь Кий победил языческого Змея и основал Мать городов Русских…
Горы, с которой спустился древний Киев и расползся за десять веков на семь и семью семь гор и холмов. Горы, с которой спустилась Киевская Русь и пошла за тысячи верст от Города…
Города Святого князя-крестителя Руси и князя-язычника, натворившего бед в Херсонесе. Города Святой бабушки Владимира Ольги, первой православной княгини, и Ольги-язычницы, страшно отомстившей древлянам за убитого мужа.
И Маша не лгала, утверждая, что будущая студентка женских курсов Святой княгини Ольги при университете Святого Владимира поймет этот Город.
Город ста церквей и четырех Лысых Гор.
Столицу Ведьм и Столицу Веры.
Праматерь всея Руси.
Город, откуда все пошло и куда все возвращалось!
И как тысячу лет назад, так и через тысячу лет и россияне, и малороссы, и в Полтавской, и в Московской, и в Симбирской губерниях знали: именно в Киев на Лысую Гору слетаются ведьмы со всех губерний, со всех областей, чтобы творить здесь свой шабаш.
И как тысячу лет назад, так и чрез тысячу лет именно в Киеве на крутом берегу горели купола Мекки всех православных паломников — Свято-Печерской лавры, где над пещерами, схоронившими пятнадцать славянских духовидцев, сиял негасимый свет. И шел сюда народ и из Москвы, и из Сибири, из Минской, из Курской и Санкт-Петербургской губерний, шел пешком, днями и месяцами, летом и зимой, чтобы, ступив на эту землю, поднять голову к небу и испить благословение небес.
Ибо этот Город мог насытить до краев, как Раем, так и Адом!
Как блаженных, так и мучимых непонятной тоской, какой мучился Миша Врубель, написавший непорочную Богоматерь Кирилловской церкви с мучительно любимой, порочной и легкомысленной светской дамы…
И попавший из Рая Киева в Ад!
И Маша не лгала, утверждая, что будущая «Анна всея Руси» поймет этот Рай и Ад.
Ибо знала уже: уже позже, уже уверенной, царственной рукой, уже будучи Ахматовой, Анна напишет в своем дневнике:
«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась».
То будет ее последняя запись о Киеве!
О какой гармонии она тосковала всю жизнь?
— Вы говорите о Городе так… Так… — Анна не находила слов. — Вы правы, вы несомненно правы, Мария Владимировна! Я ощущала нечто очень схожее, когда ходила на службу в Софию. Это был миг. Но я не понимала тогда…
— В Софию? Почему туда? Не, к примеру, во Владимирский? — заинтересовалась собеседница.
— Сколько за дочку просишь, маменька? — раздался вместо ответа блеющий вопрос справа.
Маша повернула голову.
Сами не замечая того, они дошли до Крещатика.
И тут к ним прилепился крайне несимпатичный кавалер, низкорослый, с маленькими рыжими усиками. Его рука в грязноватой перчатке указывала на Анну. На лице застыла нервозно-игривая ухмылка.
— Pardon? — вопросительно вымолвила угодившая в «маменьки» Маша.
Поведение кавалера ее удивило.
Приставать на Крещатике к порядочным дамам? Все равно что у всех на глазах поджигать здание городской Думы!
— Вы, мамаша, не смотрите на вид, — выпятил грудь грязноперчаточник. — Я нонче король! Барышня чисто и впрямь нетронутая… натуральный бутончик, — тонкие губы сложились в поцелуй.
Маша скосила недоуменный левый глаз на здание рядом.
Так и есть!
— А что, — с любопытством спросила она, — разве уже шесть часов?
По Крещатицким гранильщикам мостовой можно было сверять киевское время.
Утром 1200 метров улицы заполнял сугубо деловой народ — служащие, хозяйки с корзинками, спешащие на Бессарабский рынок.
В два часа дня начинались гулянья!
По четной стороне (гулять по нечетной отчего-то считалось дурным тоном) навстречу друг другу шествовали два потока людей: господа и офицеры, белоподкладочники и нарядные барышни, дамы, совершающие покупки во время прогулки… Между пятью и шестью, на строго отведенной «гулябельной» территории от Фундуклеевской до Прорезной толпа киевлян становилась густой, как варенье. Ближе к шести «чистая» публика перемещалась в сады — Царский, Купеческий, Шато-де-Флер.
А после шестого часа, по неписаному закону Крещатика, от Прорезной до Думской площади без сопровождения мужчин дамы ходили лишь в том случае, если были проститутками, — явными или полушелковыми, маскирующимися под модисток, учительниц и дам с девочками.
— Пшел вон! — куражливо послала искателя сомнительных развлечений свободная женщина.
