приводит в последний, посмертный приют, получает вопрос: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?»
— Гомункула? Постойте-постойте, — пошире разомкнула глаза поклонница «Мастера и Маргариты». — Если Булгаков был знаком с вами так близко, то, возможно, Фауста, Воланда?..
— Вы же были знакомы с Врубелем, и достаточно близко, — открестился от нелюбопытной ему литературно-людской темы ее собеседник. — И что в результате? Будучи знакомым со мной, он писал своего «Демона» с любимой женщины… Миша мог стать истинным Фаустом! Он ходил на оперу «Фауст» в Городской театр 41 раз. 41! Его звало предназначение! Ведь Фауст прежде всего ученый, доктор. А Мефистофель только ведет его. Я склонил Мишу пойти в медицину. У него было великое будущее.
Маша напрягала глаза, не веря.
Теперь не она, а он — ее Демон — говорил о Булгакове как истый фанат!
— А все закончилось Мефистофелем-Воландом, — с горечью завершил проводник.
— Он стал прекрасным писателем.
— Оставьте! — оскорбленно отпрянул Демон. — Известно ли вам, Мария Владимировна, что в 1917 Булгаков пристрастился к морфию?
— Известно, — без энтузиазма признала она. — Но это лишь потому, что он заболел! А заболел он лишь потому, что отсасывал пленки трубкой у мальчика, больного дифтеритом!
— Вот вы и согласились со мной, — невесело улыбнулся БД (Булгаковский Демон?). — Он был фанатичным врачом, самоотверженным, готовым на все.
Студентка кивнула.
По воспоминаниям первой жены молодого врача, еще не успев получить диплом лекаря с отличием, двадцатипятилетний Булгаков заведовал целой больницей в Сычовском уезде. Работал до ночи, ночью садился в сани и ехал на вызов, в пургу, в какое-нибудь глухое село. Оперировал, принимал роды, не жалуясь на беспросветность, не раздражаясь, когда больные досаждали ему.
Он любил свою работу.
— Но идея моего вопроса не в этом. А в том, что, став заядлым морфинистом, не способным прожить без укола и дня, он излечил себя сам! — сказал Мишин Демон. — Вы не знали об этом?
— Не-ет, — приняла отповедь Маша.
— Этот факт замалчивается вами, как вся история с его морфинизмом! Слепые возвеличивают его, как писателя жалких романчиков о Сатане. И не видят величия! Осмыслите, Мария Владимировна, в 1918 году двадцатисемилетний врач самолично нашел средство от неизлечимого людского пристрастия, которое иные слепцы неспособны сыскать до сих пор! По сей день ваша наркомания неизлечима… Но Миша предал свой дар! Потому и умер от той же болезни, что его батюшка. Он умер от того, что мог бы научиться лечить! Его смерть была страшной. Его мучили боли в животе и в голове, столь сильные, что уже не поддавались воздействию препаратов. Он ослеп. Болезнь лишила его языка. Временами наступали периоды помутнения рассудка. Весь его организм был отравлен частицами мочи, это действовало на нервную систему и мозг…
— Не надо, — попросила Маша. — Я все поняла. Ты удалил Анну из Киева, чтобы Булгаков не стал писателем.
— Лира увидела другого хозяина. Рано или поздно, они бы пересеклись. Это чуть не случилось, в 11-м году, на ваш Новый год. Но тогда я контролировал ситуацию.
«Новый год?»
«Падал мелкий снег», — подобралась Ковалева.
— Ясно.
Ясно ей было одно. Демон не сказал ей всей правды.
«Задницей чувствую!» — как сказала бы Чуб.
— Но стань он не писателем, а врачом, — озвучила свое подозрительное непониманье она, — он стал бы человеческим врачом. А ты не выносишь слепых.
— Он изменил бы вас, — убежденно сказал Демон. — Он научил бы вас видеть.
— Видеть?
Не мучиться век за веком все теми же — «вечными» вопросами? Не разрушать построенное? Не убивать друг друга?..
Она не поверила.
Хотя и знала из статьи в медицинском журнале, что «писателю Михаилу Булгакову принадлежат незаурядные клинические предвосхищения».
— Ты думаешь, он вылепил бы нового гомункула — искусственного человека? Как Преображенский, сделавший человека из пса?
— Не пытайте меня больше, — сказал Мишин Демон. — Нет смысла судачить о том, что только могло быть. Менять Прошлое позволено одним Киевицам. Или тем, кому Вы прикажете.
Он придавил ее взглядом.
— Нет, — после колких сомнений отказалась от непрозвучавшего предложенья она. — Ты сам сказал, Лира не дарит человеку талант… Она помогает реализовать его истинный талант. Ты сам сказал: когда Миша и Лира повстречались, он начал писать. Ведь так?
— Как вам будет угодно. — Киевицкий отвернулся.
— Можно задать тебе вопрос?
— Вы постоянно задаете мне вопросы, не спрашивая моего позволения, — огрызнулся он зло.
— Ты никогда не жалел, что отказался от Анны?
— Ах вот вы о чем… Нет, — усмехнулся его профиль. — Те, кто Стоят по левую руку, не знают вашей слепой любви и ваших бесконечных сожалений. Как тот несчастный, что ходит за вами.
— Какой несчастный?
— Вы не удостоили меня знакомства с ним.
— Я не поняла. Кто за мной ходит?
— Вы и впрямь слепы настолько? — Демон повернулся к ней. — Когда ж ты прозреешь? — «тыкнул» он без раздражения, свойственного ему при поминании ее слепоты. — Я говорю о покойнике, стоящем за твоим правым плечом.
— О покойнике?
Недоумевая, Маша посмотрела через плечо.
— Ты видишь?
— Нет.
Серебряный палец рукояти щегольской трости нарисовал в воздухе пентаграмму…
И Маша увидела Мира.
— Ка-а-а-а! — раздалось за спиной.
Сжимая в лапах добычу, Демон-ворон летел прочь.
Но Маша не обернулась.
— Это правда? — сказала она.
— Видимо, правда. — Мир Красавицкий опустил лоб. — Другого объяснения нет.
— Ты умер? Не может быть!
Маша думала, что потеряла способность говорить: «Этого не может быть». Ей казалось, она приняла: «В мире может быть все».
Но теперь не могла поверить.
Она коснулась его плеча.
Плечо было мягким — живым.
— Как ты попал сюда? В 1907? — Она не могла заставить себя повторить смертельный вопрос.
Вопрос казался абсурдным.
Мир не был привидением! Не был живым трупом!
— Я шел за тобой.
— И я не видела тебя?
Память вынула из кладовой недоуменный взгляд ведьмы Аллы, которой она указала на Мира.
