когда в окрестной рощице зелёной берёзка-полоняночка тайком кивнёт приватизированной кроной? Я перед ней, дыханье затая, стою, как пень, и медленно въезжаю: была ничья и, стало быть, моя; теперь — его и, стало быть, чужая. А он возводит львиное крыльцо, он голубые зафугачил ели. И уж не бросишь ваучер в лицо — грешно сказать, не про?пили — проели. Продам пальто (ещё не холода). В конце концов не всё ему смеяться! Ох, посмотрю я на него, когда наступит год две тысячи семнадцать! 1994 (исполняется тяжёлым слезливым басом)
Я-то думал, что честно поделим Россию на части: хочешь — сам пропивай, хочешь — внукам оставь на пропой. Накололи, заразы! Опять я поверил начальству. И опять пролетел, как шрапнель над абхазской тропой. В сберегательном банке, куда собрались бедолаги за своим за родимым Расеюшки кровным куском, мне в стеклянном окошке вручили кусочек бумаги и сказали, что эта бумага — моя целиком. Я хожу до сих пор со сведёнными тупо бровями. Пропивал и считал: как припомню — стыдом опалит! Всю страну отхватили с морями её и краями и за всё уплатили неполных двенадцать поллитр! Отдаю обстановку за так спекулянтам-уродам, и останутся скоро в дому простыня да кровать. Ты прости мне, Россия, что я тебя дёшево продал! Мог продать подороже. А мог бы и не продавать. 1994 Не постигну, чёрт возьми, я, глядя на иных: у меня шизофрения или же у них? Вот во храме, будто равный, свечку запалит самый главный православный — в прошлом замполит. Залупился и сияет светочем идей самый главный россиянин — в прошлом иудей. О крутых дегенератах
