Стихотворения и поэмы

— «Простудишься!»
                              — «Пускай умру!
Пускай умру,
чтоб не напрасно катилась мамина слеза.
Пускай!» — шепчу, глотая слезы,
                                                      бегу куда глядят глаза…
«…Ну и мальчишка, вот так норов!»
— «Да, что ты скажешь, весь в отца».
Гудит изба от разговоров,
сидят и судят без конца.
«Не заболеет?»
— «Что ты, Павел,
ни разу не хворал — кремень!..»
— «Ты бы, зятек, не брал, оставил —
уж больно по нему
                               ремень.
Три девки было,
                               взял хоть эту,
один мужчина у меня.
Схвачусь побить — ремня-то нету,
так — без отца и без ремня…»
Я знаю, знаю:
                          шутит мама, —
по голосу всё узнаю.
«А что в отца, так вылит прямо,
хоть песенность бы взял мою!»

«Отец!
                 Какой ты был?
                                               И кто ты?
И где ты?
                    Мы не ждем теперь.
Всё время ждали, как с работы,
тебя,
            вот-вот откроешь дверь.
Пойми,
             легко ли без отца-то?
Ночами ждал тебя, не спал…»

«Как с продотрядами в двадцатом
ушел сюда,
                    так и пропал…» —
вздыхает мама.
Я с сестренкой
на печке —
                         голову в ладонь.
Моряк стрельнул пахучей спичкой
и, прикурив, стряхнул огонь.
«Ну, что ж мы?»
В тусклом, желтом свете
горит стеклянной белый свет.
«До дна!
За ваше счастье, дети.
Мое?
Какое в сорок лет?!»
— «Мы тут надумали, мамаша,
хотели… может, и не то?
Об Алексее дума наша,
решили с Груней…»
— «Ну, а что?..»
(Я вскинул голову и замер,
дышу в тревоге тяжело,
его слова ловлю глазами,
сон как рукой с меня сняло.)
«Двенадцать лет.
                             Четвертый кончит,
там — в пятый.
                             А учиться рад.
А может, взять нам, коль захочет,
его с собою в Сталинград?»
— «Я? В Сталинград?..»
— «Учиться будет.
Зарплата у меня — вполне…»

«.. Эй, горожанин!» — мама будит.
И радостно и страшно мне.

Последний уход

«Шумел камыш» —
                              та песнь была хорошей.
Негромко, сберегая голоса,
девчата со своей кирпичной ношей
несли ее, бывало, на леса.
Год тридцать первый.
                                    Я брожу, тоскую.
Девчата не поют уже, молчат.
«Шумел камыш» —
                              ту песню заводскую
украли забулдыги у девчат.

Год тридцать первый.
                                     Трудно и неладно