Лишь одна пара сиротливо осталась стоять на траве.
Докторша подняла тапочек. На внутренней стороне чернильным карандашом было написано: «Иночкин Костя, 3-й отряд».
Перепуганные Атланты суетливо выбирали волейбольную сетку. Вздох ужаса пронесся по шеренге вожатых: посреди сетки зияла дыра.
— Вырвался! — дрожащим голосом сказал Гусь.
— Ушел! — сказал завхоз.
— Три-четыре! — скомандовал начальник лагеря товарищ Дынин, он с биноклем в руках стоял на пригорке, и все — и дети, и вожатые — закричали:
— И-ноч-кин!
— Три-четыре!
— И!.. Ночь!.. Кин!..
— Вот он! Вот он! — закричал толстый мальчик Шарафутдинов.
— Где? Где? Что ты выдумываешь?
— Ничего я не выдумываю. У меня зрение, как у орла! — сказал Шарафутдинов.
Дынин поднял бинокль.
Деревенские плыли наперегонки. Течением здорово относило, и ребят прибило на тот берег, к кустам. Выбравшись на сушу, они повернулись спинами к реке и принялись выжимать трусики. А по голому заду пойди отличи, кто городской, а кто деревенский.
— Который?.. Который?.. — волновалась докторша.
— Да вон он!
— И!.. Ночь!.. Кин!..
Но Иночкин не слышал. Он сосредоточенно смотрел вдаль.
На заливных заречных лугах, просторных, как небо, мчались наперегонки восемнадцать жеребят. Они то скакали, как зайцы, то, взвившись на дыбки, шли на задних ногах, как люди, то встряхивали головами, точь-в-точь как выскочившие из воды мальчишки.
Ой, до чего ж весело было на них смотреть!
— И!.. Ночь!.. Кин!..
И Иночкин обернулся.
— Это я. Это меня зовут Костя Иночкин. Это я уплыл с деревенскими на тот берег. Я очень хорошо плаваю.
Не верите?
Фигурка прыгнула в воду и хорошим кролем пошла к нашему берегу.
— Эту речку я могу переплыть сто тысяч раз. Без отдыха! Год могу туда-сюда плавать, если, конечно, зимой ледокол будет передо мной лед рубить. Я холода не боюсь. Я вообще ничего не боюсь.
— Смельчак какой нашелся! Ничего не боится! А если бы ты утонул, кто бы отвечал?
Костя молчал. Он стоял перед линейкой, а с трибуны его отчитывал начальник лагеря товарищ Дынин.
— Когда я был маленьким, я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго: спали в самодельных шалашах, готовили пищу на костре, сами таскали воду — очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь — оглянитесь кругом! Какие корпуса для вас понастроили — здравница! Какие газоны разбили! Водопровод! Телевизор! Газовая кухня! Цветники! Парники! Мероприятия! Отдыхайте, набирайтесь сил, растите — всё для вас! Вы хозяева лагеря!.. От вас что требуется? Дис-цип-лина!.. Я категорически запретил переплывать на тот берег и контактировать с деревенскими. А Иночкин нарушил мой запрет — переплыл и контактировал.
— А в деревне коклюш, — добавила докторша.
Ребята зашумели.
— Третий отряд! Разговорчики! Берите пример со второго отряда!
— Кто поручится, — вопрошал Дынин, — что Иночкин теперь не несет в себе заразу?
— Наверняка несет, — жестко сказала докторша.
— И это не первое нарушение Иночкина. В день приезда он фехтовал на палках, а вслед за ним все стали фехтовать, даже девочки. Ночью под одеялом он зажег фонарик и читал книгу. И все стали читать книги. А сегодня переплыл на тот берег. Что же, теперь все будут плавать на тот берег?..
— Ну что он такое говорит, — шепнула Валя стоявшей рядом вожатой второго отряда.
— Молчи и учись. Им, — мотнула она головой в сторону ребят, — палец покажи, они всю руку оттяпают.
— Более того, — продолжал Дынин, — в вещах Иночкина обнаружены лески, крючки, поплавки. Это, как вы думаете, для чего?..
Костя стоял перед трибуной. Взгляд его следил за пролетавшим высоко над лагерем звеном реактивных самолетов. Сверкнув золотыми искрами в какой-то фигуре высшего пилотажа, самолеты разом взвились, и только тогда пришел звук. Дынину пришлось напрячь голос:
— Картина складывается отрицательная. Я издал приказ об отчислении Иночкина.
— Ну за что же? — тихо сказала Валя.
— Ох, и настроеньица у тебя, — покачала головой вожатая второго отряда. — С такими настроениями всю работу в отряде завалишь. По одному стукнем — полсмены порядок.
— А потом? — спросила Валя. — По другому стукнем?
— Купишь ему билет, — наставлял Дынин лагерного завхоза, — посадишь на электричку, и пусть едет.
И ГАЗ-69 заскакал по неровной дороге.
Костя, держа на коленях чемодан, сиротливо сидел, зажатый нагло развалившимися на мягком пружинном сиденье пустыми молочными бидонами. Казалось, бидоны неохотно потеснились, чтобы дать мальчику примоститься.
В пустой столовой было гулко, как в бане. Дынин сидел за столом, покрытым немыслимо чистой клеенкой. Перед ним стояли алюминиевая кастрюля и круглый никелированный поднос с пирамидой перевернутых сверкающих стаканов. Дынин зачерпывал половником в кастрюле, ловко, не капая на клеенку, наливал себе компот и с удовольствием пил.
— Хочешь компоту? — предложил Дынин, когда Валя подошла к столу.
— Нет, спасибо, — сказала Валя. — Товарищ Дынин, чем больше я думаю об Иночкине, тем несправедливее мне кажется ваше решение.
— А ты меньше думай.
— Нет, серьезно. Ну что он такого ужасного сделал?
— Ты какой год в лагере работаешь?
— Ну, первый.
— Так, — сказал Дынин и налил себе еще полстакана. — Компоту хочешь?
— Нет!
— Ты чего добиваешься?.. — Дынин сделал из пальцев решетку и лукаво взглянул через нее на Валю. — Этого?
— Загубили парню лето, — сказала Валя и, поглядев Дынину прямо в глаза, попросила: — Товарищ Дынин, верните Иночкина. Я за него отвечаю. Ну, честное комсомольское слово, ничего не случится.
— Ты об одном Иночкине хлопочешь, а у меня таких Иночкиных — двести шестьдесят три… А за тебя саму отвечать надо. Ну, хватит, хватит. Компоту хочешь?
Валя помотала головой.
Машина набрала скорость, и бидоны, недовольные непривычным соседством, принялись ворочаться, шевелиться, брюзгливо дребезжать, вытесняя непрошеного гостя.
