известии оставаться спокойно дома? Сейчас же после полуночи выехал в Моншаппэ, затем в Фонтэн и, наконец, в Талан, но нигде не нашел и следов врага. 22-го пруссаки не только не атаковали нас, но вечером того же дня нам удалось сбить их с занимаемых позиций и обратить в бегство».
Зато 23 января защитники Дижона подверглись грозной атаке. В этом страшном бою французские войска одержали новую победу. Вольные стрелки Риччиотти (второго сына Гарибальди) взяли в бою знамя 61-го Померанского полка. Гарибальди появлялся в самых опасных местах и своей отвагой заражал всех бойцов.
Противник Гарибальди — генерал Мантейфель (начальник генерального штаба германской армии) в своей «Истории франко-германской войны» оценивает роль Гарибальди в этой кампании так:
«Тактика генерала Гарибальди характеризовалась главным образом большой быстротой движений, разумными диспозициями в огнестрельном бою, энергией и огненной стремительностью атаки (отчасти эти качества зависят от характера солдат). Все это также доказывает, что генерал ни на минуту не забывал цели своего боя, а именно — сбить врага с его позиций путем быстрой, сильной, решительной атаки. Конечно, успехи генерала были успехами частичными; но если бы генерал Бурбаки действовал согласно его советам, Вожская кампания была бы для французов самой счастливой из всех сражений 1870–1871 года. Высокомерие французского генерала избавило нас от многих затруднений».
Конечно, в тех условиях, в которые поставило его французское правительство, Гарибальди не мог спасти всей французской армии. Но он сделал для этого больше, чем мог, и остается фактом, что в эту позорную для Франции кампанию Гарибальди был единственным во всей французской армии полководцем, одержавшим победы.
Таких вещей буржуазные политиканы не прощают. По окончании военных действий вместо благодарности за бескорыстный, самоотверженный труд Гарибальди получил много незаслуженных оскорблений. Он глубоко ошибался, воображая, что французское правительство оценит его заслуги. После нового разгрома французской армии в стране подняли голову контрреволюционные элементы — роялисты, помещики и консервативная крупная буржуазия, то есть именно те люди, которые вскоре зверски расправились с Парижской коммуной.
Бисмарк категорически высказался за исключение Гарибальди из договора о перемирии! Он не мог простить Гарибальди того, что тот часто задерживал продвижение прусских войск, и под предлогом, что Гарибальди «не входил ни в одну из регулярных французских армий», германский канцлер хотел расправиться с ним, «как с партизаном». Это было несправедливо и гнусно, так как фактически Гарибальди, назначенный Гамбеттой, входил в категорию корпусных командиров.
В конце концов это недоразумение было улажено, и германский генерал Мантейфель получил приказ войти в соглашение с Гарибальди.
Когда Гарибальди вернулся с фронта, он был избран во многих местах (Алжире, Ницце, Кот-д’Ор, Дуб, Париже) депутатом Национального собрания, заседавшего в Бордо. Чтобы понять, на какую встречу мог рассчитывать Гарибальди в этом оголтелом сборище аристократов, крупных банкиров и клерикалов, достаточно сказать, что главой французского правительства на этом собрании был избран Тьер, будущий палач Парижской коммуны.
На первое заседание Гарибальди пошел с единственной целью — ходатайствовать о пенсиях вдовам, сиротам и калекам своей армии. Заседание происходило в огромном театральном зале. Место председателя занял престарелый граф Бендуа д’Ази. В два часа дня вошел Гарибальди в своей обычной красной рубашке, в пончо и серой шляпе. Опираясь на палку, он прошел к левым скамьям. Демократическая часть собрания встретила его аплодисментами и криками: «Да здравствует Гарибальди!», «Да здравствует герой обоих полушарий!»
Председатель невнятным голосом прочел короткое заявление Гарибальди — отказ от депутатского звания. («Исполняя свой последний долг по отношению к республике, я приехал в Бордо, но отказываюсь от мандата, которым меня почтили различные департаменты».) Заседание продолжалось. В конце его Гарибальди встал и, сняв шляпу, сказал:
— Прошу слова!
В зале поднялся сильный шум, и правые депутаты начали расходиться. Депутат Марселя Эскирос воскликнул:
— Постойте, господа, неужели вы не поняли? Гарибальди просит слова!
Раздались отдельные голоса:
— Слушайте!
— Трусы, они боятся услышать правду!
— Гарибальди будет говорить!
Невообразимый шум все усиливался, депутаты
встали с мест, многие торопились уйти. Президент снял шляпу и с раздражением спросил Гарибальди:
— Что вам угодно? Ведь заседание уже закрыто!
— Говорите же, говорите! — послышались голоса.
Гарибальди не хотел выступать без разрешения председателя. Но председатель хладнокровно надел шляпу, давая этим знак расходиться…
Гарибальди повернулся и вышел из зала. На улице толпа устроила ему восторженную овацию. Национальная гвардия отдавала ему честь. В эту минуту на улицу вышел Тьер. С презрением глядя на эту сцену, он спросил:
— Что тут такое?
— Это Гарибальди, который стоит больше, чем все вы, вместе взятые! — ответил ему один рабочий.
С большим трудом удалось Гарибальди выбраться из толпы и сесть в коляску. Он крикнул, что приехал во Францию оказать республике посильную помощь, что свой долг он выполнил и теперь едет домой.
— Нет, нет, не покидай нас! — кричали многие.
Гарибальди уехал в гостиницу и заказал билет на марсельский поезд. Вскоре к нему явилась депутация левой фракции Национального собрания, просившая его остаться. Пришел сын Виктора Гюго и передал, что вечером приедут Луи Блан, Виктор Гюго и Ледрю Роллен, телеграфировавшие, что умоляют его не уезжать из Франции.
Но Гарибальди был непреклонен; семичасовым поездом он уехал в Марсель, з. оттуда на Капреру.
8 марта в Национальном собрании были оглашены результаты выборов в Алжире, где громадным большинством голосов был избран Гарибальди. Реакционеры предложили аннулировать мандат. Тогда взял слово Виктор Гюго:
«…Франция только что прошла через грозное испытание, из которого она вышла окровавленной и побежденной…
Ни одна из европейских держав не поднялась на защиту Франции, которая столько раз своей грудью отстаивала интересы Европы… ни один монарх, ни одно государство — никто! За исключением одного человека.
…Державы, как говорят, воздерживались от вмешательства, а один человек вмешался, и человек этот стоит целой державы…
Господа, чем обладал этот человек? Своей шпагой…
Своей шпагой. Эта шпага освободила один народ… и эта же шпага могла спасти другой…
Он об этом подумал; он пришел; он сражался…»
Выкрики справа неоднократно перебивали речь оратора. Реакционеры не дали договорить великому писателю-демократу. Тогда он покинул зал заседаний.
На следующий день в собрании было зачитано его заявление:
«Три недели назад собрание отказалось выслушать Гарибальди; сегодня оно отказывается выслушать меня. Этого с меня достаточно.
Я заявляю о своей отставке.
