книжках» — не Сережины, а его, Вагрича, но если он когда-нибудь издаст их как свои, его будут судить за плагиат.
Больше жалоб, однако, не со стороны обиженных авторов, а героев его литературных, эпистолярных и письменных анекдотов.
(
Петр Вайль, писатель:
Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причем я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не о них. Об одном основательном, самодовольном человеке, с медленной веской речью, Сергей сообщал: «Веня мне вчера сказал: „Мы с Кларой решили… что у нас в холодильнике… всегда будет для друзей… минеральная вода“». Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов, — оттого его злословию верили безоговорочно.
«Фактические ошибки — часть моей поэтики», — важно произносил Сергей…
(
Андрей Арьев, писатель:
Довлатов постоянно рассказывал о людях истории, мягко говоря, героев не украшавшие. Эта позиция, и ангела бы превратившая в мизантропа, если не в циника, загадочным образом составила ему к концу жизни репутацию едва ли не филантропа, всеобщего заступника. И дело здесь даже не столько в том, что в жизни он был ярко выраженным бессребреником. На мажорный лад настраивают печальные — сплошь! — сюжеты его прозы. В них есть какая-то нераскрываемая тайна, тайна кристально блещущей яркости текста. Лежит она в области художественной этики автора. То есть в сфере, где искусство все никак не может совместиться с моралью. А совместившись — гибнет. Секрет довлатовского своеобразия нужно искать на этой пограничной полосе. Обаятельный секрет.
(
Евгений Рейн, поэт:
В подавляющем большинстве этим новеллам (пусть и стесненным до нескольких строчек) не предшествовало никакого реального прообраза, фразы или ситуации. Все вымышлено, но опирается на глубокую подпочву. Из жизни брался характер, или тон, или очерк какого-нибудь действия. Они обдумывались художественно — до корня, до первопричины. И уже оттуда дар и мастерство Довлатова выращивали нечто новое, не эмпирическое, а необходимое по творческому произволу — и именно поэтому художественно истинное.
Но когда сейчас читатель Довлатова полагает, что все описанное им — «правда», что герои этих записей пойманы, как бабочка на булавку, он по-своему прав. Истинное искусство уничтожает свой материал и становится единственным образцом в духовной вселенной. Сужу об этом не абстрактно, а на примере тех довлатовских отрывков, где действует некто, поименованный как «Евгений Рейн».
(
Лев Лосев, поэт:
Есть такое английское выражение «large then life», «крупнее, чем в жизни». Люди, их слова и поступки в рассказе Довлатова становились «large then life», живее, чем в жизни. Получалось, что жизнь не такая уж однообразная рутина, что она забавнее, интереснее, драматичнее, чем кажется. Значит, наши дела еще не так плохи.
(
Юные герои повести Василия Аксенова «Звездный билет» (1961), решив убежать из дома, отправляются в Таллинн. Им нужен не вояж, а прыжок в другую жизнь, бегство не просто на край света, а в другой мир. Выбор их был безошибочен: в те времена Таллинн действительно считался самым европейским городом Советского Союза и в этом смысле кардинально отличался от всех городов страны. Приехав в Таллинн, советский человек в одночасье оказывался как бы за железным занавесом.
Таллинн всем своим архитектурным обликом, брусчатыми мостовыми, маленькими улочками с уютным запахом кофе и сбитых сливок так отчетливо ассоциировался с «заграницей», что ему нередко приходилось становиться ею. В этом городе снимались фильмы о европейской жизни, о средневековых временах, о великих магах и волшебниках. Старый город, который можно обойти за двадцать минут, оказался бесконечной съемочной площадкой. Здесь есть все: и замок Эльсинор, и место битвы Ланкастеров и Йорков, и незабвенная Бейкер-стрит. Говорят, однажды на Ратушной площади столкнулись семь разных съемочных групп. Стоит ли удивляться тому, что приезд в Таллинн воспринимался как путешествие в сказку?
Кроме того, двадцать лет, прожитых независимо от советской власти (с 1920 по 1940 г.), для Эстонии не прошли даром: здесь еще долго жили традиции пусть умеренного, но все же либерализма. В Эстонии было можно больше, чем в любом другом месте страны. Здесь легче разрешали и с меньшим удовольствием запрещали. Здесь охотнее закрывали глаза на политическую апатию, чаще пропускали мимо ушей неблагонадежные высказывания, реже наказывали за идеологические провинности. В Тартуском университете нашла приют знаменитая группа опальных структуралистов во главе с Ю. М. Лотманом, фактически изгнанным из Ленинграда в период борьбы с космополитами.
Однако Таллинн, роскошный и притягательный, заключал в себе серьезную опасность. Не дай Бог было переоценить его западные наклонности, либеральные позывы или вольнолюбивые ценности. Герой «Звездного билета» Димка, обретя в Таллинне свободу, найдя здесь любовь и счастье, в одночасье оказывается ни с чем. Для него, как и для его возлюбленной Гали, праздничное великолепие Таллинна оказывается мнимым. Игра в Европу, которая десятилетиями кочевала по всем киноэкранам страны, оборачивалась самым обыкновенным лицедейством. Таллинн только притворялся Европой, но в действительности не был ею.
Жизнь русской колонии в Таллинне напоминала существование в гетто. Между эстонцами и русскими существовала невидимая пропасть, перейти которую было практически невозможно. В каком-то смысле русский Таллинн — прообраз будущего Брайтон-Бич. Эстонцы воспринимали советскую власть как оккупанта, который пришел надолго, и старались жить не как в советской республике, а как в стране народной демократии — Польше или Венгрии. В чудесных рассказах Довлатова о Таллинне этот город оказывается не европейской столицей на берегу моря, а камерным русскоязычным городком наподобие Егупеца Шолом-Алейхема. Герои толкутся в редакционных коридорах, шепчутся в маленьких квартирках. Это свойство Довлатова — писать о ближнем круге. Между Зоной, Таллинном и Квинсом, в сущности, разница небольшая.
К началу семидесятых годов становится понятно: если где-нибудь в Союзе неблагонадежный сочинитель и может издать книгу, то только в Эстонии. Отъезд в Таллинн для Довлатова — шанс: или он станет советским писателем, или навсегда окажется на задворках литературной жизни.
Успешная работа в партийной газете «Советская Эстония», главном печатном органе республики, становится серьезным поводом надеяться на удачу. К тому же именно в это время Довлатову впервые удается опубликовать свои рассказы. В 1973 г. (№ 5) журнал «Нева» напечатал рассказ «По собственному желанию», а рассказ «Интервью» со знаменитой фотографией автора был издан в 1974 г. (№ 6) журналом «Юность». Именно к этой публикации относится ироническая авторецензия: «Портрет хорош, годится для кино. Но текст — беспрецедентное говно!». Хотя «Нева» и «Юность» слыли относительно либеральными изданиями, опубликоваться в них можно было, лишь действуя в соответствии с социальным заказом, что
