Довлатов

требовало серьезных уступок со стороны автора. Компромисс этот не требовал капитуляции, но принесет ли политика компромиссов плоды — этот вопрос должен был решиться именно в Таллинне.

Глава 4 1972–1975

Действующие лица:

Михаил Борисович Рогинский, журналист

Тамара Николаевна Зибунова, физик

Сергей Павлович Боговский, биолог, доктор биологических наук

Елена Григорьевна Скульская, писатель

Борис Михайлович Ройтблат, писатель

Иван Иванович Трулль, журналист, литератор, в 1970-е гг. — инструктор ЦК КПСС

Дмитрий Кириллович Кленский, публицист, общественный деятель

Виктор Викторович Иванов, тренер-наездник рысистых лошадей

Евгений Борисович Рейн, поэт

Валерий Михайлович Воскобойников, писатель

Таллинн называют искусственным, кукольным, бутафорским. Я жил там и знаю, что все это настоящее. Значит, для Таллинна естественно быть чуточку искусственным… Эстонскую культуру называют внешней. Что ж, и на том спасибо. А ругают внешнюю культуру, я думаю, именно потому, что ее так заметно не хватает гостям эстонской столицы. В Эстонии — нарядные дети. В Эстонии нет бездомных собак. В Эстонии можно увидеть такелажников, пьющих шерри-бренди из крошечных рюмок… Почему я отправился именно в Таллинн? Почему не в Москву? Почему не в Киев, где у меня есть влиятельные друзья?.. Разумные мотивы отсутствовали. Была попутная машина. Дела мои зашли в тупик. Долги, семейные неурядицы, чувство безнадежности. Мы выехали около часу дня. Двадцать шесть рублей в кармане, журналистское удостоверение, авторучка. В портфеле — смена белья. Знакомых у меня в Таллинне не было. Было два телефона, кем-то небрежно продиктованных…

(Сергей Довлатов, «Ремесло»)

Михаил Рогинский:

История довлатовского приезда в Таллинн, описанная в его книгах, не имеет ничего общего с тем, как все складывалось на самом деле. Сережа позвонил мне из Ленинграда и сказал: «Знаешь, у меня срываются некоторые обязательства перед журналом „Нева“. Мне заказали материал о рабочем классе, а подготовить его никак не получается. Аванс, к сожалению, уже израсходован. Мне нужно где-то укрыться. Скажи, есть ли такая возможность в Таллинне?» Я, естественно, ему сказал, что такая возможность есть.

Конечно, мы были знакомы еще в Ленинграде. Он учился на филфаке, я — на факультете журналистики, но у нас была одна компания. В ней же тогда вращался и Андрей Арьев, и Леня Мак, который впоследствии осел на Би-би-си, и еще огромное количество студентов ЛГУ и других институтов, а также их друзей и знакомых. У нас были общие интересы, в частности то, что все мы пробовали писать рассказы. Тогда казалось, что Сережа из нас никак не выделяется, и предугадать его будущий успех и известность было совершенно невозможно.

Мы быстро проскочили невзрачные северо-западные окраины Ленинграда. Далее следовали однообразные поселки, бедноватая зелень и медленно текущие речки. У переезда Гришаня затормозил, распахнул дверцу и направился в кусты. На ходу он деловито расстегивал ширинку, как человек, пренебрегающий условностями.

— Чего он такой мрачный? — спрашиваю.

Шаблинский ответил:

— Он не мрачный. Он под следствием. Если не ошибаюсь, там фигурирует взятка.

— Он что, кому-то взятку дал?

— Не идеализируй Гришу. Гриша не давал, а брал. Причем в неограниченном количестве. И вот теперь он под следствием. Уже подписку взяли о невыезде.

— Как же он выехал?

— Откуда?

— Из Ленинграда.

— Он дал подписку в Таллинне.

— Как же он выехал из Таллинна?

— Очень просто. Сел в машину и поехал. Грише уже нечего терять. Его скоро арестуют.

(Сергей Довлатов, «Компромисс»)

Михаил Рогинский:

Человека, который нас якобы вез, я встретил, как это ни странно, несколько дней назад, а не видел я его лет тридцать. Имеется в виду Коля Гришин, которого многие из нас знали еще по университету: он тогда был очень известным пловцом. Конечно, никуда он нас не вез, а Сережа приехал в Таллинн один и на поезде.

Очень многие люди в Таллинне остались на него обиженными за то, что он поместил их в свое повествование, приписав им то, чего не было на самом деле. Я думаю, Сережа им ничего не приписывал: он просто вспомнил знакомые фамилии и вставил их в книгу. У меня, конечно, нет никаких оснований на него обижаться хотя бы потому, что он изменил мою фамилию: я у него выступаю под очаровательной фамилией «Шаблинский». Но даже если бы он ее и оставил, я его понимаю. Я его понимаю как друга, как человека, с которым провел вместе десятки часов в разговорах, с которым я пережил огромное количество самых разных ситуаций. Но люди, у которых нет таких воспоминаний, воспринимают свое невольное участие в довлатовском мире болезненно. Мне кажется, очень важно понять, что Сережа почти никогда ничего не описывал так, как это было на самом деле. Того, что он написал, не было и не могло быть, потому что была жизнь, а получилась литература.

Секрет такого успеха был мне долгое время неясен. Затем я понял, в чем дело. Шаблинский убивал недвусмысленностью своих посягательств. Объявил, например, практикантке из Литвы, с которой был едва знаком:

— Я вас люблю. И даже возможный триппер меня не остановит.

Как-то говорю ему:

— Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых.

— Почему? — спросил Шаблинский.

— Будет скандал.

— Не исключено, — задумался он.