это при нем Кампанелла провел в заключении шестнадцать лет, и, наконец папой стал Григорий XV.
Среди многих работ, написанных в заключении, у Кампанеллы был трактат, названный по первым строкам псалма «Вспомнят и обратятся…» В нем шла речь о путях и средствах обращения в христианство всех народов, исповедующих иные верования, об объединении их в одну семью. Кампанелла был искренне убежден: все разобщающее людей — зло, все объединяющее их — благо. А что может объединить лучше, чем единая христианская вера? Вот только понимал он ее по-своему. Ему скоро напомнили об этом те, кому надлежало толковать, какой должна быть вера.
Кампанелла посвятил свой трактат новому папе и переслал его вместе с другими сочинениями в Рим. Григорий XV читать эти бумаги не стал. Их передали кардиналу Роберто Беллармино. Кардинал — автор многих богословских сочинений — был главным ревнителем чистоты веры. Ему принадлежало решающее слово и в инквизиции и в цензуре. Это он был главной фигурой годы назад в процессе против Бруно. Это он направлял преследования Галилея. И к нему на отзыв попали труды Кампанеллы. Полагая себя великим церковным писателем, Беллармино терпеть не мог, когда кто-нибудь другой пробовал писать на подобные темы. Сочинение Кампанеллы он объявил не соответствующим учению святой церкви, а заодно напомнил, что и все прежние его труды признаны еретическими.
…Европейская известность Кампанеллы была уже такой, что с ней Конгрегация Индекса ничего не могла поделать. Вырвавшиеся из-под ее власти сочинения философа-бунтаря уже нельзя было отнять у людей, запретить, уничтожить. Мысли, высказанные в «Городе Солнца», прозвучали и были услышаны. Государство, созданное воображением Кампанеллы, где каждый трудится для общины, а община заботится о каждом, где труд почетен, науки уважаемы, где ничего не жалеют, чтобы дети выросли образованными, где радость — одна из важнейших основ бытия, пленит многих, книга, посвященная этому государству, оказалась одной из немногих книг, что пишутся на века. И голос Кампанеллы в защиту безусловной свободы научного исследования, прозвучавший в его «Апологии Галилея», тоже услышан. И стихи его, бичующие спесь, ложь, лицемерие, тиранство, себялюбие, невежество, робкую покорность, стихи, воспевающие разум, добро, красоту, правду, свободу, мудрость, высокие знания, служащие людям, прозвучали, услышаны, не забыты. Его сочинения — частью в списках, частью опубликованные — читает вся образованная Европа. В Неаполь ради свидания с ним приезжают издатели из других стран. У некоторых такие рекомендации, что власти не могут отказать им в свидании с сочинителем. Небольшая подробность, что автор все еще в тюрьме, обходится при переговорах обоюдным молчанием. Странность великого человека — он принимает своих посетителей в комнате с решетками на окнах…
Не всем, кто приезжал к нему, удавалось напечатать его труды, некоторые, поразмыслив, сами отказывались от этой попытки. Самоотверженно выполнил свое обещание верный Адами.
Отношения между Римом и Мадридом оставались сложными и даже снова обострились. Вокруг калабрийского процесса, насчитывавшего уже четверть века, продолжались споры. А в Мадрид шли прошения от калабрийцев. Люди, не забывшие Кампанеллу, уверяли короля, что их земляк двадцать пять лет несет муки ни за что. А тот, за кого они заступаются, в красноречивейших письмах доказывал, что выступал лишь против нерадивых властей Неаполитанского королевства, но был всегда преданным сторонником великой Испанской монархии, о чем свидетельствуют его многие сочинения. Кампанелла устал добиваться свободы, но не прекратил этих попыток. У него вновь появилась надежда. Между новым вице-королем герцогом Альбой и Святой Службой пробежала черная кошка. Герцог Альба во всеуслышание заявил, что не нуждается в предписаниях, даже если они исходят из Рима.
Конец мая. В Неаполе уже лето. Днем на дворе Кастель Нуово нестерпимо жарко. Каменные плиты источают тепло. В домах, где живет стража, закрыты ставни с вырезанными в них сердечками. Все живое прячется в тени. На пустой тюремный двор выводят старого сутулого человека. Он старается шагать твердо, но каждый шаг ему дается с трудом, он оступается. По крепости разносится весть:
— Кампанеллу снова уводят!
Нет, на этот раз его не уводят.
Его отпускают.
Он был приговорен к пожизненному заключению. Ему оказывается великая милость. Прошло всего двадцать семь лет, считая годы следствия, всего двадцать три года после приговора, а он уже свободен. Тысячи раз Кампанелла представлял себе этот миг. И вот он настал. Но вокруг, казалось бы, ничего не изменилось. Те же крепостные стены, те же камни, те же лица. Не прозвучал торжественный благовест, возвещающий о свободе. Не было приветственных кликов.
Будничным голосом чиновник, присланный вице-королем, пробубнил приказ об освобождении. Несколько строк. Сбылось! А может?.. Нет, не почудилось, не послышалось. В этом убеждают оговорки и дополнения. Местом жительства ему назначен монастырь, где он сказал когда-то какую-то дерзость про отлучение, после которой начались его беды. Он снова увидит старые стены. Можно будет пойти в библиотеку монастыря и дочитать книги, оставшиеся недочитанными тридцать четыре года назад. Кампанелла выслушал дополнительные предписания: он не смеет никуда отлучаться из обители и обязан по первому требованию явиться в Кастель Нуово. Все это звучало как сквозь завесу. Свободен, свободен, наконец он свободен!
Глава LXXXII
Свободен? Теперь, когда он не в тюрьме, когда нет на его окнах решетки, на дверях — запоров, когда нет вокруг ненавистных харь надзирателей и соглядатаев, когда он, после стольких лет, не узник, а снова инок, брат Томмазо, который мирно живет в обители, Кампанелла почувствовал — он погибает. Сердце не в силах вынести обретенной свободы. Ночью он не может спать, днем задыхается. Нужно немедля что-то делать, кому-то что-то доказывать, куда-то писать. Но нет сил делать, доказывать, писать. Неужели враги его добились своего и он может дышать только в темнице? Какая горькая ирония судьбы: он свободен и не может насладиться своей свободой. Да и что это за свобода? Слабость помеха не меньшая, чем оковы. Не упадет ли он на улице? И куда он пойдет? Джамбаттиста делла Порта умер. Другое поколение живет в доме Марио дель Туфо, иные разговоры в стенах милого его сердцу дома. Его там примут, будут расспрашивать о пережитом, слушать с любопытством, с трепетом, жадно. Особенно если речь зайдет о «яме для крокодилов», о пытках. Подумать только, что еще совсем недавно творилось в неаполитанских тюрьмах! Творилось? Будто они стали иными!
Кампанелла знал, что среди бывших узников есть такие, кто ни о чем, кроме тюремных лет, говорить не может, остается прикованным мыслью к тюрьме, как некогда был прикован к ее стене цепью. Он не хотел уподобляться им. Для себя он хотел другого. Чего? Додумать эту мысль, одолеть обморочную слабость, занести несколько слов на бумагу он не успел.
22 июня — самый длинный день в году, радостный праздник святого Джованни. Кампанелла с детства любил этот день, вместе со сверстниками громоздил горы хвороста, ночью зажигал костры, прыгал через огонь. Сегодня он чувствовал себя получше — все-таки прошло уже три с лишним недели, как он покинул тюрьму. Он вышел во двор обители посидеть в тени старого каштана. Ухоженный сад обители был прекрасен. Благоухали розы — алые, пунцовые, пурпурные. Олеандровые деревья были усыпаны белыми и розовыми цветами. Пылали недолговечные маки. Гудение пчел висело в жарком воздухе, подобное звучанию виолы да гамба. Кампанелла почувствовал — страшное напряжение, мучившее его все это время, оставляет его. Голова прояснилась, он может обдумать свое положение, может продолжить работу. За три недели на свободе он не написал ни строки. Такого с ним еще не бывало. Посидит в тени, подышит, вернется в келью — и за работу. Слишком много времени потеряно!
Кампанелла еще сидел в саду, когда в келье настоятеля появились стражники папского нунция. Старший показал приказ, из которого явствовало, что они пришли за братом Томмазо. Напрасно пытался что-то сказать настоятель. За Кампанеллу внесен залог? Залог вернут. Кампанелла слаб и не может идти? Под руки поведем. Надо будет — потащим. Приказ есть приказ! Так распорядился его преосвященство папский нунций. Такова воля его святейшества папы. Настоятель не знал, что стряслось за это время, но почувствовал — спорить бессмысленно.
