— Здание старое и построено на совесть, — начала логическое построение я. — Так?
— Так, — подтвердил кто-то.
— Дверь вам не вышибить, правильно?
— Мы хотим не вышибить, мы хотим открыть, — снизошел к моей глупости Дима. — Только почему-то не открывается.
— Почему, интересно? — завлекающе спросила я. — Напоминаю подсказку — висят замки. Кто первый догадается — получит плюсик.
Идея с плюсиками посетила меня пару лет назад. Дело в том, что на подготовительных курсах у преподавателя нет методов воздействия на присутствующих. Льгот при поступлении теперь никаких — важен лишь ЕГЭ, а его сдают в школе. Правда, мы на курсах проводим контрольные и выставляем за них оценки, но исключительно для себя — результат ни на что не влияет. Я даже выгнать из аудитории хулигана не имею права — он заплатил деньги и принес квитанцию (кстати, я с этой суммы получаю примерно восемь процентов).
Конечно, можно все занятие самой тарабанить у доски, и мне лично это даже легче, но я уже упоминала: чем больше делает сам учащийся, тем лучше результат. А потом я прочитала в журнале «Наука и жизнь» про любопытный эксперимент. Двум обезьянам давали задание. Которая справлялась первой, получала виноградину, а другая огурец (тоже вкусный, но не настолько). Все проходило бесконфликтно, пока не поступили иначе — аутсайдеру дали виноград, а отличнице огурец. Так вот, вместо того чтобы слопать его, как делала раньше, обезьяна бросила овощ на землю и в гневе растоптала ногами.
Тут-то мне и было педагогическое озарение. Нас сейчас пытаются убедить, что все диктует выгода. Однако абстрактная справедливость тоже не пустой звук, она заложена у нас в генах. С тех пор каждому школьнику, раньше других решившему задачу, я прилюдно ставлю плюсик. Плюсики суммируются с оценками за контрольную. Куда идет итог? Никуда. Однако интерес к учебе резко повысился.
Вот и сейчас обещание плюсиков тут же включило интеллект — по крайней мере самым развитым.
— Замки-то заперты, — с торжеством возгласил Дима. — Вот дверь и не открывается!
— А как же мы сюда вошли? — недоверчиво пропищала Лиза.
Я поощрительно уставилась на Диму.
— Тогда замков еще не было! — уже самостоятельно сообразил он. — Значит, войти мы вошли, а выйти невозможно.
Лиза зарыдала, бессвязно выкрикивая, что не хочет, никак не хочет ночевать в институте и срочно звонит папе, который вызовет «скорую помощь», — ума не приложу, откуда у нее возник столь загадочный алгоритм спасения.
— Не плачь, — успокоила ребенка я. — Есть запасной выход — через подвал. За мной! Только не отставайте — он очень далеко. Потеряетесь — мы вас уже никогда не найдем.
— Все-таки именно в вашем вузе самые умные преподы, — задумчиво бормотал Дима, бредя за мной по шатающимся плитам каменного пола. — Обязательно буду сюда поступать…
Добавлю, что в тот вечер лучший вход замуровали навечно. Причина оказалась элементарной. Наше расплодившееся начальство уже не помещалось в первом корпусе. К тому же там человеческим духом пахнет — вечно снуют по лестнице вверх-вниз преподаватели со студентами. Поэтому наиболее высокопоставленные марсиане решили переселиться в главное здание. А чтобы не контактировать лишний раз с землянами, нашли простой и демократичный вариант. От корпуса глухой стеной отделили большой кусок — самый удобный, через который мы всегда проходили прямо от метро. Помимо аудиторий, там еще располагалось два моих любимых буфета — студенческий и преподавательский. В обоих были милые работники и приемлемые цены.
Теперь эта часть превращена в заповедник, недоступный простым смертным. Мы проникаем в корпус задами, со стороны парка, а о буфетах осталось лишь сладкое воспоминание. И если кто-нибудь из читателей полагает, что наслаждается сейчас художественным вымыслом, могу лишь позавидовать его оптимизму.
Короче, проблема со свободными помещениями стоит у нас более чем остро. Никогда не забуду, как много лет назад я начинала читать лекции. Готовилась, представьте себе, полночи, опасаясь забыть текст, а наутро захожу к первокурсникам… и в панике выскакиваю в коридор, поскольку вижу перед собой густую толпу стоящих людей — похлеще, чем на первомайской демонстрации. Оказалось, что на поток в двести человек мне выделили аудиторию, вмещающую семьдесят.
Как я заставила себя втиснуться обратно в душегубку, сама не понимаю. Это называется патологическим чувством ответственности.
В перемену я бросилась в диспетчерскую с вопросами.
Милая Зинаида Ивановна со слезами на глазах поведала, что весь август писала докладные, но не получила ответа. Что любопытно, за хозяйственную часть в ту пору отвечал тот самый Начальник, который, сделав заслуженную карьеру и став Большим, приходил потом с отеческим вразумлением к нам на заседание кафедры. Тогда он еще не вполне развился, называясь просто Дубов (по-моему, с фамилией ему повезло — коротко и ясно). Однако замечательными задатками он обладал сразу, мудро не реагируя на докучливую диспетчершу.
Она предложила следующее заявление о нехватке аудиторий подписать также мне. Я, конечно, согласилась и даже простодушно агитировала присоединиться коллег, оказавшихся в аналогичном положении. Одна, кстати, и впрямь присоединилась, что послужило началом большой и крепкой дружбы (безумцы должны держаться за руки, чтоб не пропасть поодиночке). Еще подписалась комендант, заместитель декана и дама, ответственная за составление расписания. Такой вот солидной компанией мы отправились в первый корпус (в главное здание Дубов тогда еще не переселился) в надежде попасть на прием.
Секретарша развеяла мечты, как утренний туман, сообщив, что наш статус, даже совместный, совершенно недостаточен для подобного счастья, однако документ она, так и быть, примет.
Пока мы ждали ответа, Зинаида Ивановна пыталась хотя бы временно решить проблему собственными силами.
— Что бы мне вам предложить? — повторяла она, вновь и вновь перебирая планы корпусов. — Вот тут большая аудитория, но в ней во время лабораторной работы разлилась ртуть, и довольно много. Я уже устала выбивать деньги на то, чтобы вызвать соответствующую службу для дезактивации. Может, за лето ртуть сама повыветрилась? Хотите туда?
— Нет, — жалобно лепетала я.
— Действительно, вам нельзя со ртутью — и так со своими мигренями на ладан дышите, — соглашалась добрая диспетчер. — Есть еще одна аудитория, но она в аварийном состоянии.
— А сильно в аварийном? — уточняла я.
В конце концов, к дырявым стенам мне не привыкать, да и оконная рама уже неоднократно оставалась у меня в руках при попытке к ней прикоснуться.
— Представляете, — понизив голос, сообщила Зинаида Ивановна, — там недавно рухнула потолочная плита весом в несколько тонн, напрочь сметя три первых ряда. Я сразу побежала в церковь ставить свечку, что это случилось ночью, а не днем, во время занятий. Нет, я вас туда не пущу — не возьму грех на душу.
Я испуганно кивала:
— Не надо греха.
— А вот здесь, — обрадовалась собеседница, — формально сидит двести человек, но это экономисты, да еще коммерческие. Преподаватель говорит, к нему приходит максимум человек тридцать. Может, вы с ним договоритесь? Там предмет устный, доска не нужна. Он своих посадит в конце и будет там им диктовать, а вы своих — в начале и станете молча писать на доске. Вот вы друг другу и не помешаете.
— Если я стану молча писать на доске, ко мне тоже вместо двухсот придет человек тридцать, — призналась я.
Так мы ни до чего и не додумались. Кстати, правильно, поскольку вскоре получили мудрый отеческий совет, мигом поставивший все точки над «i». Писать резолюцию на нашем прошении Дубов не стал — очевидно сочтя нас недостойными автографа, однако на устное вразумление не поскупился. Секретарша
