этот счет.
События развивались. В тот же день кайзер дал в Беллевю аудиенцию двум только что назначенным статс-секретарям — Филиппу Шейдеману и Маттиасу Эрцбергеру. В обращенной к ним речи он взял правильный тон, заявив, в частности: «Новый век требует нового порядка». Несмотря на все ретроградные усилия верховного командования, Германия была уже на грани превращения в конституционную монархию. Если бы не победа демократии, то не было бы перемирия, хотя, с другой стороны, не было бы и версальского диктата.
24 октября от Вильсона поступила третья нота. В ней говорилось о самоопределении для австрийцев и немцев (в Версальском договоре эта тема была обойдена молчанием), а также упоминалось о необходимости обуздания прусского милитаризма. Все яснее становилось, что Антанта не желает заключать мир с Гогенцоллернами. Хефтен, которого Макс Баденский привлек в качестве консультанта, полагал, что Вильгельм никогда не пойдет на отречение под давлением социал-демократов, он способен сделать это только по своей собственной воле. «Если, однако, Его Величество не примет немедленного решения, это будет означать, что мы отклоняем ноту Вильсона, и тогда нам остается только снять каски и молиться».
На следующий день в Берлин прибыли две фигуры, наиболее ярко выражавшие собой понятие прусского милитаризма, — Гинденбург и Людендорф. Они приехали, невзирая на все попытки канцлера удержать их в Спа, и потребовали прекращения обмена нотами с противником: «Нам не нужно отвечать этому типу. Наша армия не разбита, она оккупирует территорию противника. Она не может капитулировать».
Тем не менее нота Вильсона вызвала эффект, на который американцы рассчитывали. Тезис о самоопределении привел к шумным сценам в прусском ландтаге, вызвав живой отклик среди депутатов — от Эльзаса, от датчан Шлезвига и от поляков. Справа раздавались призывы к установлению военной диктатуры, сторонники Янушау прямо апеллировали при этом к Гинденбургу. Министр иностранных дел, напротив, стремился к ограничению политического влияния ОХЛ, и в первую очередь к устранению Людендорфа. Макс Баденский, ставший жертвой эпидемии гриппа, заявил, что уйдет в отставку, если Людендорф останется на своем посту.
Кризис достиг точки кипения. Ниман пытался внушить кайзеру, что правительство руководствуется самыми лучшими побуждениями, но тот оборвал его: «Что толку в этих побуждениях, если переговоры неминуемо приведут к катастрофе?» Вильгельм удалился в парк обдумать сложившуюся ситуацию в одиночестве. В передаче Нимана, мысль, посетившая кайзера на прогулке, выражалась в следующем: «Он заявил мне, что пошлет главу гражданского кабинета к канцлеру с поручением выяснить — не отзовет ли Макс Баденский свое требование об увольнении (Людендорфа), если со стороны верховного командования будет выражено согласие в будущем не вмешиваться в политику и в знак этого будет ликвидирован Политический департамент ОХЛ». Этого оказалось недостаточно. Макс Баденский настаивал на своем. Теперь уже и баварцы почти вслух требовали отречения Вильгельма. К нему поступила информация, что Гинденбург и Людендорф издают приказы, даже не утруждая себя довести их содержание до сведения кайзера. Это обусловило его решение: «Людендорф должен уйти, иначе это будет стоить мне короны». Вильгельм обвинил генерала в том, что это именно из-за него он лишился услуг Бетман-Гольвега и Валентини. По его словам, «Людендорф лез во все политические вопросы, ничего в них не понимая». Теперь кайзер вдруг вспомнил и о неприятном, злобном характере генерал-квартирмейстера, о том, как он однажды швырнул карту к ногам Верховного главнокомандующего… Словом, виновный в катастрофе был найден.
В полночь 26 октября, когда министры кабинета собрались у постели больного канцлера, Хефтен принес сенсационную весть. «Генерал Людендорф оставил свой пост!» Все вскочили на ноги, у всех вырвался один и тот же вопрос: «А Гинденбург?» — «Он остается». — «Слава Богу!» Как оказалось, генерал решил упредить приказ об увольнении и спас свое лицо, подав в отставку по состоянию здоровья и немедленно покинув Спа в машине, предоставленной ему Гинденбургом. Началось обсуждение возможной кандидатуры на замену Людендорфа. Было названо несколько имен, и в конце концов остановились на вюртембержце Гренере. Ниман сообщает, что Вильгельм так разнервничался, что буквально весь «вибрировал». В автомобиле на пути в Потсдам Дона все время поглаживала его руку, чтобы как-то успокоить выбитого из равновесия супруга.
25 октября Баллин записал:
«Я не думаю, что кайзер будет чрезмерно опечален возможностью сделать благородный жест и удалиться в личную жизнь. Война не соответствовала его характеру, она его просто-напросто вымотала, так что сойти с трона было бы в его собственных интересах… Наверняка императрица будет отчаянно противиться. Между тем объявление наследником престола внука и назначение регентом человека, который пользуется доверием общества, разрядило бы ужасную ситуацию, в которой находится Германия… С моей точки зрения, нынешний кайзер никогда по-настоящему не испытывал удовлетворения от своей роли правителя страны. Если и было какое-то наслаждение чувством власти, то оно полностью исчезло с тех пор, когда ему на шею обрушилось бедствие войны».
28 октября новая порция плохих вестей пришла из Австрии. Страна вступила в прямые переговоры с Антантой. Вильгельм с отвращением отбросил от себя бумагу с депешей из Вены, закусил губу, произнес с горечью: «Теперь мы одни против всего мира… Неужели такова награда за верность нибелунгов?»
Главой гражданского кабинета в то время был Клеменс фон Дельбрюк, но Берг, потеряв свой официальный статус, не утратил своего влияния. Именно Берг убедил Вильгельма вернуться в Спа и непрерывно внушал ему мысль о недопустимости отречения от престола. Здесь он пользовался полной поддержкой со стороны Доны. Вильгельм совершил роковую ошибку, следуя советам Берга. «Бегство из Берлина стало бегством от реальности, и это все решило», — пишет в этой связи один из исследователей. Первая конституционная монархия в истории Германии умерла, так и не выйдя из колыбели. Вильгельм стал жертвой своеобразного заговора молчания. Август Эйленбург, Хелиус, пастор Дриандер — никто из них не желал говорить ему правду. Кайзер тоже планами не делился — навестивший его в Новом Дворце Мюллер остался в полном неведении о намерении Вильгельма возвратиться в Спа. Канцлер узнал о предстоящем отъезде кайзера в ставку лишь в пять часов вечера того рокового дня 28 октября 1918 года. Когда дипломат Грюнау сообщил Максу Баденскому эту новость, тот поначалу принял ее за неудачную шутку. Вильгельм заявил, что он уезжает ненадолго — на пять-шесть дней, но Макс Баденский усомнился, его первой мыслью было: это конец, кайзер уж никогда не вернется назад.
Разговор между кайзером и канцлером состоялся по телефону, причем по инициативе последнего. Вильгельм объяснял свой отъезд тем соображением, что военная обстановка требует оперативных решений. Макс Баденский пытался убедить его отложить отъезд, чтобы не вызвать кривотолков. Вильгельм возразил: «Вы выгнали Людендорфа; и я должен представить Гренера». Канцлер парировал: эту миссию вполне мог бы взять на себя Гинденбург, и спросил, нельзя ли ему немедленно приехать во дворец, чтобы переговорить с глазу на глаз. Вильгельм в ответ заявил, что он не хочет заразиться от него гриппом, а «кроме того, вам следует беречь силы». Макс Баденский привел последний довод: «Нам предстоят трудные дни. Отсутствие Вашего Величества недопустимо», и пригрозил отставкой, но Вильгельма не трогали никакие доводы — он почему-то решил, что в нынешней ситуации следует положиться на миролюбие Англии. Это была политика страуса. Зольф, Дельбрюк и даже Эйленбург старались отговорить кайзера. Все было тщетно — 29 октября 1918 года королевский поезд в последний раз отошел от перрона станции Потсдам-Вильдпарк. Дона приехала проводить супруга и на прощание сунула ему в руку одинокую розу. Дона сыграла едва ли не главную роль в решении кайзера. Его отъезд, вероятно, решил судьбу династии Гогенцоллернов. Позднее действия кайзера сравнивали с роковым бегством Людовика XIV из революционного Парижа, окончившимся его пленением в Варение.
Вильгельм прибыл в Спа в четыре часа утра 30 октября. Он обосновался на вилле «Френез» — правда, не сразу: до 2 ноября он из соображений безопасности ночевал в своем поезде. Начинался последний акт исторической драмы.
