отсутствия Бисмарка в столице лишь усугубляли конфликт. Канцлер проводил время во Фридрихсру, близ Гамбурга, либо в померанском Варцине. Важные государственные документы скапливались в огромном количестве, текущими делами занимался Герберт. По мнению Бисмарка, кайзер был слишком молод. Вильгельм считал, что канцлер слишком стар. Он даже подозревал, что Бисмарк впадает в старческий маразм вследствие невоздержанности в употреблении горячительных напитков. Свою лепту внес и обер- гофмаршал двора фон Либенау, который снабжал кайзера всякими пикантными подробностями об образе жизни канцлера. По мнению Эйленбурга, этот царедворец и был главным виновником «раскола, который отравляет жизнь нашей страны». Либенау метил на должность посла и понимал, что Бисмарк ему не позволит занять такой пост. Изобретение и распространение сплетен было единственным, но надежным оружием Либенау.
Вальдерзее все больше раздражала расточительность нового монарха, противоречившая прусским ценностям и традициям. Новая королевская яхта — четыре миллиона марок, новый архитектурный шедевр одного из любимых зодчих Вильгельма (скорее всего это был Ине) — еще два, и все за государственный счет! В начале октября предстоит принимать с ответным визитом российского императора, а кайзер уже опять собрался куда-то — и все расходы, расходы, пенял Вальдерзее. Бисмарк не протестовал, очевидно, не желая раздражать монарха. Вальдерзее дал волю чувствам в дневнике:
«Постепенно приходит некоторое разочарование; все эти путешествия, видимость бурной деятельности, сегодня его интересует одно, завтра другое, а результата нет — все вхолостую. Главы кабинетов жалуются, что им трудно пробиться на аудиенцию к кайзеру, все решается поспешно, с кондачка. Министры считают, что он должен время от времени обсуждать с ними их планы, но этого не происходит. Он получает регулярные доклады от военного министра, равно как и от меня, причем мои очень подробные, а вот графа (Герберта) Бисмарка ему следовало бы поменьше слушать».
Всеобщее недовольство вызывало поведение интригана Либенау. Впрочем, вовсе не интриганство стало причиной его скорого падения, а скорее характерные для него бестактность, наглость, а главное — скупость. Он осмелился отказать Доне в бокале мадеры, которой она хотела завершить свою трапезу. Вильгельм взорвался: «И так уже называют мой двор сборищем парвеню!» Почему-то возникло подозрение, что Либенау — тайный агент Бисмарка. Судьба гофмаршала была предрешена. Оставалось только найти повод. Он представился в ходе поездки кайзера в Восточную Пруссию на очередную охоту. Маршрут императорского поезда проходил через город Эльбинг, где собралась большая толпа народа, желавшая приветствовать своего обожаемого суверена. Однако, к разочарованию собравшихся, кайзер даже не появился у окна вагона, чтобы помахать им рукой. Оказывается, Либенау его не предупредил — достаточное основание, чтобы уволить нерасторопного вельможу. Не лучшую репутацию снискал себе и другой шеф придворного хозяйства. Не помогла даже своеобразная операция, проделанная им с собственной фамилией: из Радолинского, как он звался до 1888 года, он стал Радолином. Возможно, это звучало более по-немецки, но не прибавило блеска дворцовым приемам — они по-прежнему поражали своим убожеством.
Бисмарк, судя по всему, не подозревал, какие тучи собираются над его головой. В разговоре с баронессой фон Шпитцемберг, который проходил в поместье канцлера Фридрихсру 5 декабря, Бисмарк похвастался тем, как успешно он преодолел сопротивление кайзера, еще 25 октября потребовав от рейхстага продления «чрезвычайного закона» против социалистов — этим теперь крышка. Баронесса следующим образом записала рассуждения своего собеседника:
«Он (кайзер) слегка сердит на меня, но это пройдет. Он — небожитель, олимпиец, его порой заносит, но он уважает меня как государственного мужа, как советника его деда и отца, просто как человека, который намного старше его; вот моему преемнику — тому будет труднее. У императора хорошее политическое чутье, он быстро схватывает то, что ему говорят; беда в том, что порой ему что-то взбредет в голову, и он тут же спешит это воплотить в жизнь».
Будь он помоложе, — продолжает она пересказ мыслей Бисмарка, — то не спускал бы с Вильгельма глаз ни на минуту, и тот был бы как шелковый; а так император окружил себя этими адъютантами и вообще всякими военными; хуже нет этого подхалима Вальдерзее, который все время величает кайзера вторым Фридрихом Великим, а тот и «вправду начинает себя считать чуть ли не богом».
Ни Бисмарк, ни Вильгельм не подозревали, насколько далеко к тому времени Вальдерзее зашел в своем разочаровании кайзером. Тем не менее у канцлера были основания нервничать по поводу влияния генерала на кайзера — ходили слухи, что Вальдерзее может стать следующим канцлером. Любое передвижение российских войск Вальдерзее рассматривал как очередной повод для начала превентивной войны, и это тоже беспокоило Бисмарка. 14 декабря, в то время как Вильгельм со своим начальником штаба были в Ганновере, канцлер имел беседу с Гогенлоэ, в ходе которой он назвал Вальдерзее «тупоголовым политиканом, на которого нельзя ни в чем положиться»; по словам Бисмарка, «он хочет войны, потому что чувствует: еще несколько лет мира, и он уже будет слишком стар. Боится опоздать… А ведь думать, что он сможет стать канцлером, — это просто глупо. Он и генштабист-то никакой. Мольтке его в свое время выбрал вместо Каприви или (Хюльзен) — Хезелера только потому, что мог вертеть им как марионеткой».
Чье влияние на кайзера Бисмарк явно недооценивал, так это бывшего ментора юного Вильгельма — Хинцпетера, которого именовал не иначе, как «полупомешанным». Между тем кайзер и его воспитатель регулярно переписывались, и бывший учитель продолжал наставлять питомца на путь истинный. Письма от него приходили каждые две недели. Именно Хинцпетер толкал Вильгельма на путь социальных реформ, желая сделать его «королем бедняков».
Вильгельм между тем пребывал в эйфории от своих воображаемых успехов на поприще дипломатии. 23 декабря, прогуливаясь с Вальдерзее, он, попыхивая сигарой, сообщил тому, что добился коренного улучшения отношений с Россией. На самом деле отношения становились все хуже. Бисмарк был прав, предполагая, что дело идет к заключению франко-русского союза.
Рождество Вильгельм встретил в семейном кругу. Сочельник отпраздновали в Ракушечном зале Нового Дворца, окна которого выходили на Сан-Суси. Викки наконец выехала отсюда в свой новый дворец Фридрихсхоф, так что для кайзера и его семьи праздник был двойным. Для каждого была поставлена своя собственная елка. Дона в это время не особенно вмешивалась в политические дела, предпочитая им богоугодные. По ее инициативе было построено тридцать два храма в Берлине и пятнадцать — в различных гарнизонах. Ее гофмаршал, набожный до ханжества граф Мирбах, всячески содействовал Доне в вопросах «духовного воспитания нации».
В ночь перед Рождеством Вильгельм прошелся по улицам Потсдама, раздавая милостыню нищим. Он был в штатском и без сопровождения — как того требовал обычай, хотя детективы были, естественно, предупреждены. Кайзер был человеком верующим, что, впрочем, не мешало ему время от времени нарушать заповедь христианского смирения. С годами он склонялся больше к лютеровской, чем к кальвинистской трактовке слова Господня, что было в известной мере разрывом с гогенцоллерновской традицией. В Потсдаме он обычно посещал воскресную службу в гарнизонной церкви. Органист не начинал играть, пока императорская семья не займет свои места в королевской ложе напротив гробницы Фридриха Великого и его отца. Причащался он дважды в год — на Рождество и в Чистый четверг перед Пасхой. Будучи в Доорне, экс-кайзер сказал как-то одному из гостей: «Я счастлив, что у меня есть вера. Верующему легче жить, чем атеисту». Его понимание религии было весьма упрощенным. Он любил повторять: «Если не знаешь точно, чего хочешь, то и не молись». После истории со Штеккером он изменил свое мнение о роли духовенства, придя к выводу, что «пасторы, которые лезут в политику, — это нечто абсурдное». «Пасторы должны заботиться о душах своей паствы, внушать ей любовь к ближнему, а о политике им надо забыть, это не их дело». С этим вполне согласился бы и Бисмарк.
IX
