сто лет. За месяц Вильгельм развернул кампанию по прославлению «великого» предка, масштабы которой превзошли все мыслимые рамки. 3 марта, выступая в Бранденбурге, он применил своеобразный метод возвеличивания своего кумира — путем умаления заслуг его соратников. Бисмарк, Роон, Мольтке получили от него пренебрежительную характеристику «прилежных советников». Некоторые утверждают, что он даже назвал их «пигмеями и щенками», но доказать это невозможно: речь не стенографировалась. Во всяком случае, Альфред Керр, острый критик режима, в описании дня празднования столетия Вильгельма I упомянул об этих высказываниях Вильгельма. Характер торжеств, по его мнению, отражал то же самое отсутствие всякого такта и вкуса устроителей. Огромные полотнища в цветах национального флага покрывали здания и памятники — зрелище впечатляло, но резко контрастировало с прусской скромностью и простотой, отличавших покойного кайзера. День выдался дождливый, лица людей выражали чувства подавленности и безразличия. Возможно, отчасти это объяснялось поведением полиции, которая, как всегда при подобных случаях, вела себя грубо и бесцеремонно. В основном среди зрителей многочисленных парадов и фейерверков, которыми был отмечен этот день, преобладали женщины.
Те берлинцы, которые, несмотря на дождь, вышли на улицы города, украсили себя значками с изображением подсолнечника — как и десять лет назад, по случаю девяностолетия тогдашнего их правителя. Только настроение было иное. Больше всего поразили воображение толпы солдаты гвардии — они выглядели как будто вылитые из бронзы. Бега создал к юбилею очередной монумент — конную статую первого кайзера Гогенцоллерна. Приятельница Бисмарка баронесса фон Шпитцемберг выразила ту же мысль, что и Керр: «Печально видеть, как внук, видимо, сам того не понимая, искажает образ своего деда… Старый господин, которого всегда отличала скромность, перевернулся бы в гробу, если бы все это увидел».
Юбилейные торжества плавно перетекли в фестиваль «Дни империи», который состоялся в Висбадене в мае того же года. Вильгельм верхом, в зеленом охотничьем костюме собственного фасона, носился с одного мероприятия на другое. Фестиваль представлял собой смотр театрального искусства. Заслуги его устроителя — интенданта графа Хюльзен-Хезелера — не остались незамеченными: в 1903 году он сменил Хохберга на посту управляющего императорскими театрами. Главной звездой фестиваля был Йозеф Лауфф, лицо, особо приближенное к императору. К концу года он спешно написал псевдоисторическую пьесу, смысл которой заключался в прославлении только что возобновленного германо-итальянского союза. Соавтором был кайзер. Альфред Керр по прочтении пьесы (она в отрывках публиковалась в газетах) выразил недоумение: при чем здесь драматургия? Налицо скучнейший исторический трактат. Лауфф получил от него меткое прозвище «Фестилауф» — намек на его амплуа писаки, чьи творения пишутся по заказу устроителей фестивалей и забываются сразу же после их окончания. Правда, мало кто знал, что авторство Лауффа заключалось лишь в том, что он зарифмовал текст, который ему диктовал главный драматург рейха — кайзер Вильгельм.
VII
В 1897 году влияние Эйленбурга на кайзера достигло своего апогея. Именно по его инициативе произошла тогда смена руководства в морском министерстве и министерстве иностранных Дел. Новым морским министром вместо Холльмана стал Тирпиц — мы об этом уже упоминали, а Маршалля фон Биберштейна сменил Бюлов — об этом речь еще впереди. Отныне курс был однозначен: реакционная «мировая политика» вовне и «политика сосредоточения», как назвал ее Иоганнес Микель, — внутри страны (имелось в виду объединение промышленников и аграриев против социалистов). В сущности, речь шла о реставрации (после семи лет неудачных экспериментов) политики, проводимой Отто Бисмарком. Эйленбург сделал свое дело и мог с основанием сказать, что никогда не преследовал личных интересов (пожалуй, единственным исключением было его лоббирование в пользу своего приятеля Куно фон Мольтке); Эйленбург отстаивал принцип «личной власти» правителя. Ходили слухи, что он может стать канцлером, но окружение кайзера выступило против, да и сам Вильгельм однажды выразился в том смысле, что Эйленбург «слишком мягок» для такой роли. Луканус выразился иначе: «Он (кайзер) не очень ему доверяет».
Эйленбург писал своему протеже Бюлову в июне 1897 года перед самым назначением того на министерский пост:
«И вот мое последнее слово, последняя просьба, обращенная к Вам… Вы сможете быть полезным стране только в том случае, если психологически верно построите Ваши отношения с кайзером. Вы — его последняя карта. Он все воспринимает на сугубо личном уровне. Он воспримет Ваши аргументы, только если Вы сможете убедительно изложить их в личной беседе. Он любит поучать других, но сам не любит, чтобы его поучали. Он не выносит рутины; люди самодовольные, чопорные, тяжеловесно-основательные действуют ему на нервы. Он хочет всегда блистать, делать и решать все сам. Увы, то, что он делает сам, зачастую оказывается неправильным. Он гонится за славой, он амбициозен и ревнив. Чтобы получить от него одобрение какой-либо идеи, нужно представить дело так, будто он сам ее придумал. Он не любит неприятностей. Он будет призывать других к смелым решениям, но и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить их из той ямы, куда они в результате могут рухнуть. Никогда не забывайте: Его Величество нужно время от времени похваливать. Он принадлежит к той категории людей, которая перестает доверять тем, от кого не слышит признания его исключительных качеств… Разумеется, это не должно переходить определенных границ: ни Вы, ни я никогда не унизимся до беспардонной лести…»
Последняя фраза как-то выпадает из общего контекста. В другом письме тому же адресату Эйленбург высказался более откровенно и по делу: «Прежде всего не забывайте — побольше сахара!»
Советы были явно излишни. Бюлов сам мог поучить любого. Известно его высказывание, обращенное к дипломатам: «Со спартанцами надо есть похлебку, с персами — облачаться в дорогие одежды» (в вольном русском переводе: «с волками жить — по-волчьи выть»). Графу Ратибору он дал совет, как преуспеть на дипломатическом поприще: «Никогда не пишите в Берлин, как обстоят дела в действительности; пишите то, что там хотели бы видеть». Лесть стала его основным оружием в отношениях с кайзером. Его эпистолярное наследие — собрание неискренних излияний. Характерный пример — письмо Эйленбургу от 1898 года. Бюлов писал, в частности: «Я испытываю все большую и большую сердечную и душевную привязанность к кайзеру. Он так велик! Он, Великий Курфюрст и Фридрих Великий — вот три величайших монарха из рода Гогенцоллернов! Он соединяет в себе самое оригинальное воображение с самым трезвым здравомыслием. Для него характерны, с одной стороны, полет мысли, позволяющий подняться над всем мелким, обыденным, а с другой — ясное представление о том, что возможно и достижимо, а что — нет. И притом — какая энергия! Какая память! И какая скорость и точность мышления!»
Бюлову нельзя было отказать в проницательности и взвешенности суждений — в том случае, когда он считал нужным проявить именно эти качества. В августе 1897 года он, к примеру, отзывался о кайзере куда менее восторженно: «Пока еще трудно решить, войдет ли его правление в историю как светлая или как черная страница. Учитывая особенности его личности, возможно и то, и другое». Прежние канцлеры вели себя иначе — Каприви часто отступал от своих принципов, чтобы угодить кайзеру, Гогенлоэ обычно тянул время в надежде, что монарх либо забудет об очередной своей безумной идее, либо сам поймет ее бесполезность, — такая тактика не всегда приносила должный эффект. Бюлову было легче: принципов он не имел, значит, и о каких-то уловках думать ему нужды не было. Внешняя политика в бытность его министром иностранных дел была политикой Вильгельма, и иностранным дипломатам оставалось только гадать, в какую сторону поведет кайзера сегодня.
Бюлов был назначен министром 16 июня 1897 года, и этот день стал кульминацией четырехлетних интриг со стороны Эйленбурга. Гогенлоэ отныне оставался практически без каких-либо полномочий, Вильгельм мог наконец осуществить свою мечту о личной власти. Вальдерзее надеялся, что приход Бюлова по крайней мере положит конец тайному влиянию Гольштейна, но сначала произошло обратное — его влияние только усилилось. Генералу-консерватору новый стиль управления государством решительно не нравился. Он писал в своем дневнике: «Все более широкие круги населения приходят к убеждению, что надо положить конец этим „я так хочу“ и „воля короля — высший закон“. Разве я не говорил об этом еще
