— Да, Поллианна, — пробормотал он. — Да, моя милая ворчливая Полли. Полли. Двадцать — дивный, дивный возраст, благодарение Всевышнему.
Он запустил пальцы в волосы, сжал их в слабый кулак, и ее неожиданно захлестнуло острым чувством любви. Она схватила одеяло за два угла и туго обернула вокруг его плеч.
— Вставай. Мы что — всю ночь будем дурака валять?
— Пустошь… — устало вымолвил он, и его челюсть слабо повисла.
— Тебе от этого плохо?
Вцепившись в одеяло, он встал на ноги и побрел к карточному столу.
— Неужели человек даже
Простыня вздыбилась волной и осела, завихрения опали складками. Она быстро заправила углы, постелила и разгладила одеяла. Повернувшись, она увидела, что он сгорбился над шахматной доской и неуклюже пытается заставить пешку стоять на зубчатой голове ладьи. Красное клетчатое одеяло мантией висело у него на плечах и спадало за спинку стула.
Ей пришла в голову хорошая мысль:
— Ты похож на короля, который сидит в дурдоме и строит далеко идущие планы. — Она села на ставший постелью диван и рассмеялась.
Он зло смешал шахматы, несколько фигур со стуком раскатились по полу.
— Давай–давай, — сказал он. — Смейся. Смех без причины. Так всегда.
Ее так трясло от хохота, что казалось — все мышцы обессилели. Когда она отсмеялась, в комнате стояло молчание.
Через секунду он отбросил одеяло, грудой упавшее на пол за стулом.
— Он слеп, — сказал он тихо. — Почти слеп.
— Осторожно, тут, наверное, сквозняк… Кто слеп?
— Джойс, — ответил он.
Она ослабела от смеха. Комната стояла у нее перед глазами во всей своей болезненной тесноте и отчетливости.
— Вот это в тебе плохо, Маршалл, — сказала она. — когда ты такой, ты все время повторяешься, пока не измотаешь человека окончательно.
Он угрюмо взглянул на нее:
— Должен сказать, что ты хорошеешь, когда напиваешься.
— Я не напиваюсь — я не смогла бы, даже если б захотела, — ответила она, чувствуя, как позади глазных яблок начинает скапливаться боль.
— А та ночь, когда мы..?
— Я тебе говорила уже, — процедила она сквозь зубы, — что я не напилась. Я заболела. А ты заставил меня идти и…
— То же самое, — перебил он. — Такая красотка, а цепляется за стол. Больная женщина, пьяная женщина — тьфу.
Она нервно смотрела, как его веки ползут вниз и прячут под собой все доброе, что было в его взгляде.
— К тому же — беременная, — сказал он. — О да. В один прекрасный момент вроде этого ты явишься и томно поделишься со мной своим тайным переживотиком. Еще один дивный маленький Маршалл. Ну не зайчики ли мы — смотри, что мы можем! Ох, какая серость.
— Ты мне отвратителен. — Она смотрела, как ее — невозможно, чтобы они принадлежали ей, — руки начинают дрожать. — Эта пьяная свара посреди ночи…
Он улыбнулся, и его рот показался ей такой же узкой розовой щелью, как и глаза.
— Тебе это нравится. — Его шепот звучал совершенно трезво. — Что бы ты делала, если бы я раз в неделю не надирался так, чтобы ты могла наложить на меня свою липкую лапу? Маршалл, милый, то, Маршалл, милый, это. И чтобы твои жадные пальчики бегали у меня по лицу — о да. Ты любишь меня сильнее всего, когда я страдаю. Ты… ты…
Шатаясь, он побрел по комнате, и ей показалось, что его плечи вздрагивают.
— Ну же, Мамочка, — съязвил он, — почему ты не предлагаешь пойти помочь мне прицелиться?
Он хлопнул дверью в уборную, и пустые вешалки, болтавшиеся на дверной ручке, стукнулись друг о друга с тихим звоном.
— Я ухожу от тебя, — произнесла она безжизненно, когда вешалки замерли. Эти слова для нее ничего не значили. Бессильно она сидела на кровати и смотрела на увядший лист салата в углу. Абажур сбился набок и опасно цеплялся за лампочку — полоса яркости поперек серой неубранной комнаты резала глаза.
— Ухожу от тебя, — тихо повторила она, продолжая думать об окружавшем их ночном запустении.
Она вспомнила шаги Филипа по лестнице. Стук, ночной и полый. Она думала о темноте снаружи и о холодных, голых весенних деревьях. Ей хотелось представить, как уходит из дому в такой поздний час. Может быть, вместе с Филипом. Она пыталась увидеть перед собой его лицо, его маленькое спокойное тело, но являлся лишенный всякого выражения смутный контур. Получалось вспомнить только его пальцы, тычущие посудным полотенцем в корку сахара на дне стакана, — сегодня, когда он помогал ей с посудой. И пока она думала, не последовать ли ей за гулким звуком его шагов, они становились все глуше, глуше, пока не осталась одна черная тишина.
Передернув плечами, она поднялась с кровати и потянулась к бутылке виски на столе. Все части тела словно превратились в надоевшие отростки — только боль за глазными яблоками была ее собственной. Она колебалась, держа бутылку за горлышко. Либо это — либо «алка–зельцер» из верхнего ящика бюро. Но одна мысль о бледной таблетке, корчащейся на поверхности воды, пожираемой своими же пузырьками, вызвала у нее острую тоску. А в бутылке — как раз на один глоток. Она торопливо налила, снова заметив, как ее обманула блестящая выпуклость бутылки.
Виски проложил к желудку яркую, теплую дорожку, но тело по–прежнему бил озноб.
— Вот черт, — прошептала она, думая, о том, что утром нужно будет поднять салатный лист, снаружи холодно, а Маршалл в уборной не издает ни звука. — Черт. Нельзя так напиваться.
Пока она смотрела на пустую бутылку, ей явилась одна из тех абсурдных картинок, что часто посещали ее в такой час. Она увидела себя и Маршалла — в бутылке виски. Они бунтуют против заточения — маленькие и прекрасные. Скачут вверх и вниз по холодному, чистому стеклу, как крохотные мартышки. Вот они прижимаются к стеклу носами, вот смотрят тоскливо. А потом, когда ярость утихает, лежат на дне, белые и измученные, похожие на лабораторные препараты, из которых извлекли все кости. И друг с другом не разговаривают.
Ей стало тошно: бутылка пробила слой апельсиновых корок и комков бумаги и стукнулась о жестяное дно мусорного ведра.
— Ах, — сказал Маршалл, открывая дверь и осторожно ставя ногу за порог, — ах, чистейшее из наслаждений, доступных человеку. В последний прекрасный момент — пописать.
Она прислонилась к боковине шкафа, прижала щеку к холодному деревянному углу.
— Попробуй раздеться сам.
— Ах, — повторил он, садясь на застеленный ею диван. Его руки оставили в покое штанины и начали теребить ремень. — Только не ремень — не могу спать с пряжкой. Кост–ля–ва–я. Как твои колени.
Она подумала, что он может потерять равновесие, пытаясь выдернуть ремень одним махом — такое уже случалось на ее памяти. Но вместо этого он принялся осторожно вытягивать его из петель, а закончив, аккуратно положил под кровать. Затем он посмотрел на нее снизу вверх. Морщины у рта серыми нитями сбегали по бледному лицу. Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и ей на миг показалось, что он сейчас заплачет.
— Послушай… — произнес он медленно и внятно.
Но услышала она только, как он тяжело сглотнул.
— Послушай… — И он уронил белое лицо в ладони.
Медленно, совсем не пьяно, его тело начало раскачиваться из стороны в сторону. Его плечи, обтянутые
