— Верно! Пусть поедет Тымкар! Он многое видел, — послышались голоса.
Кочак сверлил говорящих своим прижмуренным глазом.
— Я предложил бы еще Пеляйме и Энмину, — сказал уполномоченный ревкома.
— Что? Женщину? — засмеялись старики, а за ними и все остальные.
Кочневу стало ясно, что и здесь выбрать женщину не удастся.
— Пеляйме — согласны. Что ж, пусть поедет.
— А третий кто?
Тымкар назвал несколько имен. Но чукчи отказывались, ссылаясь на необходимость идти в море: в ярангах кончается жир и мясо.
Кочнев все уже рассказал уэномцам о предстоящем съезде, все объяснил, но третьего делегата выбрать все же не удалось. Время шло, Ивану Лукьяновичу хотелось сегодня же, пока нет пурги, выехать в Уэлен, где его давно ждал весь состав районного ревкома. И так он слишком долго задержался в командировке…
Кочак демонстративно ушел и увел с собой Ранаургина. Женщины потянулись к ярангам, откуда доносился плач малых детей.
— Ну что ж, — согласился уполномоченный, — пусть от вас едут двое.
Люди начали расходиться. В этот же вечер Кочнев выехал в Уэлен.
Дни бежали быстро.
Шаман выдумывал всякие небылицы, пугал чукчей и Пеляйме. Но из южных селений делегаты ехали один за другим. Иногда они задерживались на ночлег в Уэноме, и тогда до полуночи слышались голоса в ярангах, где они остановились. Проехал на съезд и Элетегин из бухты Строгой.
Накануне выезда Тымкар засиделся у Пеляйме. Рассказывал уэномцам сказку о жизни, которой, однако, еще нигде нет. Но сам он искренне верил, что жизнь такая может быть и она обязательно будет. Так говорит и таньг Ван-Лукьян.
Потом, задумчивый, он одиноко бродил по селу.
Кочак шаманил. Звуки бубна глухо разносились по сонному Уэному. «Хорошо, что моя яранга далеко, — думал Тымкар, — совсем без сна, видно, соседи шамана…»
Почему-то вспомнились Тагьек и Майвик. Как-то они там живут в Номе?
В доме Пеляйме погас свет.
Морозно. Звезды. И по ним, через все небо, протянулась зеленовато-малиновая лента. Она волнуется, трепещет, но вдруг в безудержном вихре сбивается у зенита в комок и… исчезает. А из-за гор, как из прожектора, уже бьет мощный луч бирюзового света. Он рыщет по небу, медленно пробирается к югу. За ним мерцают зеленые звезды. Но вот луч мчится к востоку, достигает его, и вся дуга отвесными струями льется вниз. Занавес! Он соткан из подвижных нитей, окрашенных в холодные тона. Секунду завеса колеблется, цветет, но вскоре вздергивается и начинает виться растрепанным канатом. За ним растерянно мечутся маленькие шары, они то красные, то зеленые, то белые. А разноцветные волокна скручиваются все туже. Тоньше, тоньше становится бечева — и вдруг, свернувшись мертвой петлей, падает на ярангу Кочака…
— Какомэй… — испуганно прошептал Тымкар и огляделся по сторонам.
Из-за гор, откуда минуту назад била мощная струя света, теперь поднималась луна. Засверкали льды в проливе, осветились промерзшие берега. Тень с предгорья, медленно поджимая щупальца и извиваясь, нехотя уползала к мрачным ущельям. В Уэноме становилось светло.
Пеляйме не спал у себя в яранге. Он думал. «Многое изменилось в жизни», — говорят чукчи. А что изменилось? Патронов нет. Таньги болтают, как видно, пустое: ни один американ летом не давал винчестера за двух песцов. Есть, правда, слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, но и этому трудно поверить. Скоро начнутся пурги, а в яме-хранилище мало мяса.
Утром Тымкар подошел к яранге Пеляйме!
— Этти. Моя нарта готова.
— Что станем делать на таньговском празднике?
— Будем говорить, что нам нужно, чтобы лучше жить.
Из яранги Кочака опять донесся рокот бубна.
— Однако, Ван-Лукьян будет ждать. Многие чукчи приедут. Пеляйме, есть слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, многие получили ружья!
— Никому нельзя верить, — задумчиво произносит Пеляйме. «Говорят все — и таньги, и Кочак, — только почему никто из них не сделает, чтобы чукчи жили лучше?»
— Ты медлишь, я вижу, — забеспокоился Тымкар.
— Дорога дальняя, — зачем-то заметил Пеляйме, хотя это и без слов было известно. И стал одеваться.
Мысли его двоились. «Вот так же когда-то Тымкар одевался, чтобы стать за руль «Морского волка»… Нет! Еще никогда не приходили к чукчам другие люди с добрыми побуждениями. Зачем поеду? Что стану говорить?» Вереница неясных мыслей проносилась в мозгу Пеляйме, но, размышляя, он тем не менее собирался, запрягал собак.
И вскоре две упряжки с лаем промчались по селению. Чукчи смотрели им вслед.
По накатанной дороге собаки бегут бодро, быстро семенят ногами.
«Бедные дрались с богатыми, — вспоминает слова таньга-губревкома Тымкар. — Скоро все люди станут счастливыми и свободными». Непонятно Тымкару, что значит быть свободным. Ему также хочется представить себе очень большое счастье, в которое он снова верит, как сам в себя.
Впереди виден развилок: направо — к разводьям, прямо — в Уэлен.
Пеляйме останавливает собак. Подкатывает Тымкар. У обоих белые от инея ресницы. Тымкар видит на нарте друга охотничью снасть, — сам он ничего этого не взял.
Пеляйме делает вид, что у него что-то неладно с упряжью. Тымкар ждет. Он начинает догадываться, что спутник его ненадежен: не напрасно же Пеляйме прихватил закидушку, гарпун, копье.
Собакам не терпится. Пеляйме старается не встречаться взглядом с приятелем. Тымкар поглядывает на солнце, оно совсем близко к горизонту.
Не поднимая головы, Пеляйме говорит:
— Дорога дальняя. Корма собакам мало.
— Какомэй! — слышится в ответ недоуменный вздох.
«Хитрые! — думает Пеляйме про уэномцев. — Поезжай, а сами теперь будут охотиться…»
— Ты поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я. Корма мало, дорога дальняя.
«Какомэй!..» Тымкар озадачен. Он знает, что друг его прихватил с собой две шкурки песцов — в надежде получить за них по новому закону винчестер. И вдруг…
Пеляйме заворачивает упряжку к разводьям.
Тымкар не без труда заставляет своих собак бежать прямо. «Поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я…» — повторяет он про себя слова, сказанные другом. Непонятен такой поступок!
Гладкий лед слегка припорошен снегом. Тихо. Слышно, как под лапами собак похрустывает мерзлый наст. Под полозьями — шорохи.
Солнце повисло над горизонтом, распухшее, холодное. Всюду бело. Морозно.
Пеляйме сидит у разводья, в руке — копье. В своей кухлянке из шкуры старого оленя и в косматой шапке он похож на большую бурую кочку.
Нерпа не появляется.
Собаки в отдалении привязаны к перевернутой нарте, дремлют, прислушиваются, уши шевелятся.
Начинаются сумерки. Пеляйме хмур. Сегодня все его поступки непонятны ему самому.
Сумерки сгущаются. Нерпы нет. Вода чернеет.
В голове Пеляйме неразбериха. «Никому нельзя верить. Поверил капитану, поднялся на шхуну, а он наручники и — в трюм, а байдару потопил. Поверил Тымкар чернобородому — погибли мать, отец, брат. Поверил Богоразу — едва не был задушен арканом. Пеляйме верил Кочаку, а он за его шкурки — вельбот! Теперь таньг-губревком…»
