что после армии мне захотелось бы учиться, — излагает свои тогдашние сомнения Турецкий, — Судьба могла сложиться не пред сказуемо. Какие-то коммерческие идеи на горизонте маячили. В общем, я понимал: поступление в Гнесинку — мой последний шанс связать свою жизнь с музыкой, чего я более всего хотел».
Примечательно, что в Гнесинский институт Михаил шел целенаправленно. Московскую консерваторию в качестве альтернативы не рассматривал. «У нас в училище вели уроки практикующие музыканты, и все они сходились во мнении, что система преподавания в Гнеснике гораздо современнее, чем в консерватории». Хотя находились и «добрые люди», вообще советовавшие Турецкому «попробовать для начала поступить в Горьковскую или Казанскую консерваторию». Шансов там, безусловно, было больше, но последующие перспективы — куда скромнее. Да и досадно с дипломом элитного московского училища отправляться за высшим образованием в провинцию. Нет, для самолюбивого Миши значение имела только Гнесинка.
Брать ее на «таран», без «красного» диплома и чьего-то надежного протежирования Турецкий поначалу все-таки не собирался. «Мы с братом попытались поискать какие-то „неформальные“ подходы к экзаменационной комиссии, — признается Михаил. — Нас вывели на некоего Кузьму Христофорыча, который за определенную сумму вроде мог обеспечить нужный результат. Однако при встрече Христофорыч стал изъясняться как-то уклончиво. Деньги, мол, возьму, но если ты вдруг не поступишь, я тебе их верну. Из чего я сделал вывод, что Кузьма Христофорыч палец о палец не ударит. Если я сам поступлю, то денежки он заберет однозначно, сославшись на то, что это все с его помощью произошло. Если же я провалюсь, то он, вероятнее всего, просто смоется и денег своих мы больше не увидим. В общем, проходимец какой-то оказался».
Интуиция Турецкого не подвела. Он поступил сам, не совершив бессмысленную трату. «Профессиональный запас прочности, полученный в хоровом училище, я использовал максимально, — констатирует Михаил. — Показательным моментом на экзаменах стал музыкальный диктант. Десять раз нам проигрывали на фортепиано трехголосную мелодию, и требовалось написать ее партитуру. Я понял, что готов сделать это быстрее после пяти прослушиваний. Тем более впервые „на арене“ появились девушки. Мне захотелось легких понтов перед женским полом. И я сдал работу значительно раньше всех, чем изумил аудиторию. Потом выяснилось, что я допустил пару ошибок, и мне поставили за диктант „четверку“. Но это еще раз доказывало, какая у меня была школа. Я ведь получил положительную оценку, использовав вдвое меньше времени, чем другие».
При всей своей специальной подготовке Турецкий мог запросто срезаться на общеобразовательных дисциплинах. На сочинении, в частности. Там у него в пунктуации было столько огрехов, что при желании проверяющего нетрудно было вывести губительный «трояк». Но как ему показалось, декан факультета Людмила Андриановна Попова как-то «сглаживала» ошибки некоторых интересных абитуриентов. Относилась к ним снисходительно. «Она видела — поступают супермузыканты, и если даже они не особо удачно написали сочинение, не стоит их „заваливать“, — объясняет Турецкий. — Из меня перла музыкальная энергия, любовь к творческому процессу. Я искрился. И поступил без блата, без денег».
04 глава
Грузчик из Гнесинки
Сходу «переплыв» из одной музыкантской среды в другую, причем такую, где собрались еще более, чем в училище, «одержимые профессией» люди, Михаил вступил в фазу полноценного взросления. Не по возрасту, по сути. Гнесинка принесла ему «принципиально другой круг общения», подтолкнула к самостоятельности. За вузовский срок Турецкий успел стать мужем, отцом, разнорабочим, руководителем. Его уже иногда величали по имени-отчеству. Он, вообще, с первых институтских дней привыкал к почтительному формату общения, столь приятному ему и поныне.
«Педагоги в Гнесинке обращались к студентам на „вы“, — вспоминает однокашник Турецкого и один из аксакалов его „Хора“ Михаил Кузнецов. — Это звучало так необычно после школы, где все тебе „тыкали“.» Удивляло гнесинцев и то, о чем и как учителя рассказывали. Культурологию, например, вел у них прогрессивно настроенный брежневский экс-референт Георгий Куницын, еще до «перестроечной» гласности сообщавший студентам малоизвестные факты отечественной истории и критично оценивавший некоторые деяния советских вождей. «Марксистко-ленинскую эстетику» (куда же без нее в классической музыке!) преподавала Елена Бовина, супруга влиятельного политобозревателя «Известий», ведущего телепередачи «Международная панорама», а впоследствии первого посла СССР в Израиле Александра Бовина. То, что произносила на лекциях Елена Петровна, в восприятии Турецкого, «напрочь опровергало марксизм-ленинизм».
Преподаватели других, «факультативных», скажем так, для Гнесинки предметов, тоже большевистской ортодоксальностью Мишиной «исторички» из училища не отличались. И давали своим подопечным обильную «пищу для размышлений».
Но еще важнее была роль тех наставников, которые занимались с «гнесинцами» непосредственно музыкальной практикой. Для Михаила непререкаемым гуру стал Владимир Онуфриевич Семенюк — руководитель хорового класса Гнесинки и «правая рука» знаменитого Владимира Минина, камерным хором которого он дирижировал.
Уроки Семенюка сослужили Турецкому немалую пользу позднее, когда он добивался от своего «Хора» звучания «не манерного, но выразительного». Наверное, что-то перенял он и от преподавательского стиля Владимира Онуфриевича, сочетавшего кропотливость с моральным прессингом.
«Семенюк — это театр одного актера. Какую-нибудь фразу он мог репетировать с нами по 45 минут и больше, повторяя ее многократно с особой интонацией. Он показывал, как произносить звуки, соединять согласные, растягивать гласные. Я всегда удивлялся, почему у Минина поет хор и все слова понятны, а у других хоров такого нет? Да потому, что техника произношения у каждого в Мининском хоре „отрулена“ до совершенства.
В ходе занятий Семенюк порой жестко одергивал нас за расхлябанность. Мол, вы тут сидите в тепле и уюте, а иные ваши сверстники сейчас тоннель на морозе долбят. Вам всем очень повезло, а вы, раздолбаи, этого не цените, занимаетесь спустя рукава.
Здесь он был не совсем справедлив. Допустим, мы с Мишей Кузнецовым с упоением занимались в хоровом классе и не „халявили“. Тебе преподносили „Мессу“ Шуберта, вальсы Брамса, переложенные для хора, песенный цикл на стихи Игоря Северянина! Такой материал захватывал душу. Я, вообще, думаю, те, кто учатся из-под палки, просто ошиблись дверью. Если ты делаешь что-то сильно напрягаясь, значит, занимаешься не своим делом».
Кругозор Михаила расширяли не только академические наставники. Настоящий «эстетический удар» случился у него с появлением «приятеля из Калуги, лет на шесть постарше». Тот «погрузил» студента- первокурсника «в океан передовой, современной музыки. Рок, поп, джаз, Том Джонс, „Лед Зеппелин“, „Пинк Флойд“…». «Я впервые слушал записи этих исполнителей на качественной аппаратуре, — говорит Турецкий. — И слезы от экстаза наворачивались. До этого я сталкивался с подобной музыкой бессистемно, отрывочно. А тут получал ее альбомами, с меломанскими комментариями. Даже психотерапевтический эффект был. Когда моя первая любовь не увенчалась успехом, рок-музыка помогала мне справиться с грустью».
Переслушать всю фонотеку своего калужского друга Турецкий, кажется, не успел. Среди однокурсниц он заметил «красавицу Лену», тоже не чуждую городу Калуга, где она окончила музучилище, и грусть будущего хормейстера рассеялась. Молодая, талантливая певица откликнулась на его нежные чувства, и вскоре в Гнесинке образовалась новая «ячейка общества». Годом позже в семье Михаила и Лены родилась дочь Наташа. Из квартиры у метро «Динамо», где молодожены обитали вместе с Мишиными родителями, после рождения ребенка хотелось переехать в отдельные «апартаменты». Но где их взять скромным советским студентам? Вновь выручил Александр Турецкий. Чуть раньше он предоставил своему младшему брату в периодическое пользование поддержанную «копейку», на которой, рано получивший права и даже немного позанимавшийся автоспортом Михаил, «таксовал» по субботам. Теперь он отдал Мише, Лене и
