загорелся».
Михаилу, впрочем, запомнилось, что о вакансии в синагоге ему сообщила бывшая однокурсница Татьяна Добростина, с которой он в те «черные» для себя дни повстречался в Гнесинке, куда «непонятно зачем заглянул». По большому счету, сие неважно. Принципиально другое: Турецкого вдохновила «эта еврейская история». Он ринулся в нее «по зову сердца», решив, что «нашел свое дело», и даже не уточнив, сколько на первых порах ему за это будут платить. Через десять дней после обстоятельного разговора с Плиссом, в сентябре 1989-го, Михаил уже провел в синагоге первую репетицию.
«Ты охренел, Миша! — кричал Шерлинг, узнав, что Турецкий покидает его „Школу музыкального искусства“. — Я тут из тебя звезду делаю! И поешь, и танцуешь, и дирижируешь. А ты куда — в хор синагоги?! Бесперспективно». Но агитировать и стращать 27-летнего хормейстера, получившего реальный шанс создать фактически свой авторский проект, абсолютно не стоило. Он принял твердое решение, поблагодарил Юрия Борисовича за «полезную практику, полученную в его театре», и откланялся. А «школа» Шерлинга, кстати, довольно скоро прикрылась.
«В московской синагоге я бывал и до 1989 года, — рассказывает Турецкий. — Впервые пришел туда лет в 16, с простым юношеским желанием тусануться. Я иногда участвовал в посиделках с родственниками моего отца. Среди них были колоритные личности. Например, дядя Фима — заведующий пошивочным цехом Театра Ленинского комсомола. Известный на всю округу портной. Знаменитые артисты у него костюмы заказывали. Некоторых из них он даже подначивал, произнося, с акцентом бессарабского еврея, что-то вроде: „Не фрак играет ролей…“ В общем, прикольно выражался, при этом знал традиции и прекрасно пел еврейские песни. Мы собирались большим родственным кругом, человек 40–50, и Фима запевал, а все ему подпевали. Тут я чувствовал, кто мы такие есть — заметная субкультура в большом советском обществе. Папины родственники рассказали мне и о синагоге в Москве. Я заинтересовался. Как-то, в шикарный осенний вечер, отправился туда, то ли с родным братом, то ли с двоюродным, на праздник Рош а-Шана. Увидел толпу людей, пришедших в синагогу, скорее, как в клуб, нежели в религиозное место. Но и это впечатляло. Евреи и „косившие“ под евреев являлись к зданию на улице Архипова (теперь это Большой Спасоглинищевский переулок), чтобы завести знакомства, найти дочке хорошего жениха, а сыну — правильную невесту, поговорить о поданных на выезд документах, о получении статуса беженцев и т. п.
Я тоже втянулся в этот „хоровод“. Стал периодически наведываться в синагогу, общаться там с разными людьми. Формировались какие-то еврейские компании по интересам. Я любил в них бывать. Иудаизм, однако, оставался для нас экзотикой, но любопытной. Начал что-то почитывать на эту тему. Особенно во второй половине 1980-х, когда в СССР решили масштабно отметить 1000-летие Крещения Руси, и одновременно пробудился массовый интерес не только к христианству, но и к другим религиям. Мне, к слову, в православный храм на Пасху тоже нравилось ходить, как и в синагогу. Все-таки я родился и вырос в Москве, в ассимилировавшейся „советской“ семье и в полной мере почувствовать себя евреем, чем-то отличающимся от русских, украинцев или белорусов, фактически не мог».
В некотором роде Турецкому выпал жребий Владимира Мулявина. Говорю это, конечно, с изрядной долей условности, и все же. Главным «песняром» Страны Советов, популяризатором полузабытого белорусского фольклора стал свердловский музыкант, изначально не знавший ни слова по-белорусски, однако приглашенный в том же 27-летнем возрасте (что и Михаил в синагогу) в Белорусскую филармонию, где вскоре создал лучший эстрадно-фолковый ВИА республики. И Турецкий, встав во главе московского синагогального хора, не владел ни одной разновидностью еврейского языка, но быстро превратился в самого яркого кантора России.
«На языке предков я не общался, но много слов из него понимал с детства, — замечает Михаил. — Родители мои знали идиш и, когда хотели что-нибудь скрыть от меня, переходили на него, объясняя, что это „взрослые разговоры“.»
Предложение Плисса оказалось для Турецкого сродни провидению. «Словно сам Бог хотел сделать меня новым источником еврейской храмовой музыки в России, — воодушевленно сообщает Михаил Борисович. — До большевистской революции в московской синагоге пел хор в 110 человек! Как они там умещались?! Руководил ими польский композитор Завел Зильберт, получивший образование в Германии. Когда мы „ковырнули“ его музыку, я понял, что это автор, уровня Феликса Мендельсона-Бартольди, и представил, каков же тогда был его хор! Как они пели! А потом — пустыня, все высохло, 70 лет ничего не происходило. И вот миссия возрождения этой, почти утраченной у нас культуры возложена на меня».
Как резонно заметил один из дьяволов ХХ столетия — «кадры решают все». Прежде всего, Турецкому предстояло найти перспективных солистов, которые восприняли бы и смогли исполнять специфический музыкальный материал еврейского хора. Сам материал тоже еще требовалось тщательно подобрать. Старый коллектив певчих московской синагоги «пока продолжал петь там во время праздников, — поясняет Плисс, — но он естественным образом уже отходил от активной деятельности. Многим в нем было за 70, а то и за 75». Михаилу в синагоге поставили задачу: «Есть средства для небольших зарплат артистам нового хора. Нужно собрать 20 человек». В каких-то организационных моментах ему старался помогать кантор Плисс.
«Мы с Мишей быстро сблизились, когда закипела работа над нашим проектом, — вспоминает Владимир Борисович. — Он был красивый, дерзкий, воодушевленный. О деньгах, гонорарах практически никаких разговоров не шло. Волновала исключительно идея — поднять столь интересный культурный пласт, получить с этим репертуаром выход за рубеж. Основная роль в формировании состава хора принадлежала, конечно, Турецкому. Он лучше знал столичный круг академических музыкантов. Я-то сам вологодский человек, а он — москвич, прошедший „свешниковскую“ школу, Гнесинку, немало практиковавший… За короткое время удалось собрать достаточно хороших ребят. Естественно, мы старались, чтобы коллектив состоял из евреев. Поначалу почти так и было. Ну, процентов на 80».
«В основном я приглашал своих знакомых, — детализирует Турецкий. Из капеллы мальчиков, где я до этого момента преподавал сольфеджио, ко мне пришел мой старший товарищ, педагог Михаил Израилевич Письман. Он всю жизнь мечтал петь и обладал великолепным голосом. К сожалению, тогда он уже подал документы на отъезд из страны. Его семья получила статус беженцев. А Письман колебался: бросить жену с двумя детьми и остаться в хоре или ехать с ними? В конце 1990-го все-таки уехал. На его проводах я лил горючие слезы. Тогда ведь казалось, что эмигрировавшего человека никогда больше не увидишь. А он мне очень помогал. Михаил Израилевич стал в Америке большим певцом, учился в канторской семинарии. Сейчас ему под 60, и, по-моему, он является главным кантором синагоги в Чикаго. Но до его отъезда мы с ним прожили в хоре крайне содержательный год.
Из того самого ансамбля политической песни „Голос“, где я тоже потрудился, позвал Борю Воинова. По профессии — врача-патологоанатома, а по сути — самородка, певца с шершавым тембром, характерным для блю-грасса. Боря, не зная нот, играл на гитаре, банджо и выучивал любые партии быстрее тех, кто ноты знал. Талантливейший парень, великолепно говорил по-английски. В итоге его заметила одна богатая женщина и увезла из России. Мы с ним раз в десять лет, случайно, то в самолете встретимся, то еще как-то. Но плотного контакта нет. Он завязал с музыкой, занимается каким-то бизнесом.
И с Владиком Васильковским примерно та же история. Интересный солист, родом из Владивостока, с лицом Геринга и справкой, что он еврей. Парень перемещался по свету в связи со своими женитьбами. Сначала нашел девушку из Екатеринбурга, затем — из подмосковного Жуковского. В итоге, в 1995-м, остался в Штатах. А совсем недавно я встретил его во время наших выступлений во Владивостоке. Видимо, он, как цветик-семицветик, „возвратился, сделав круг“. Солидный такой стал, грузный мужчина. Предложил мне после концерта выпить. Но мы следующим утром улетали на Сахалин, поэтому я вежливо отказался. Сегодня, мол, „постельный режим“. Мы пожали друг другу руки, со словами — рад тебя видеть, и разошлись…
Много, в общем, разных людей поначалу прошли через хор. И не все они, конечно, были евреями. Это миф. Ко мне в синагоге с „национальным вопросом“ сильно не приставали. Хватало корректного поведения солистов. Я говорил кому надо из ребят: „Кресты перед репетициями снимите, машину перед синагогой в субботу не ставьте, возле здания и внутри — не курите и т. п.“.»
Мотивация Турецкого, возглавившего оригинальный проект, понятна и отчасти возвышена. У музыкантов же, призванных им к сотрудничеству, резоны имелись всякие, в том числе далекие непосредственно от искусства. Кто-то воспринимал хор, как некий «перевалочный пункт» в своей карьере и
