большое пятно, очень похожее на глаз, да и весь хвостовой конец туловища гусеницы напоминает из-за этого глаз какого-то странного чудовища. Конечно, пятно — не глаз, и им гусеница не видит. Но оно всем напоминает глаз и служит ради устрашения. Такие поддельные глаза — не редкость у бабочки, но чтобы у гусеницы...
Вот это да! Никогда не видал такой!
С большим трудом я выпросил у детей их находку, принес домой, наложил всяких листочков. Гусеница заскучала, потолстела, запуталась среди листочков, свила кокон, превратилась в куколку. С нетерпением ожидал я, когда из куколки вылетит бабочка. Ждал все лето, осень, зиму и весну. И... не дождался. Погибла куколка, не вышла из нее бабочка. Когда же я показал фотографию куколки специалистам по бабочкам, они развели руками:
— Не знаем мы такой гусеницы. Впервые видим!
Как бы еще раз встретиться с одноглазой незнакомкой!
Вот так осот!
Мы долго бродили по раскаленным солнцем холмам и, перегревшись, теперь мечтаем только о ручейке и о тени. Наконец, перед нами глубокая ложбина, и на дне ее в кустарниках журчит вода, а одинокое дерево карагача бросает глубокую тень. Теперь можно сбросить с мокрой спины рюкзак, лечь на землю, отдохнуть, прежде чем забраться в воду.
Гудят в воздухе мухи, напевают кобылки, между ветвями карагача крутится стрекоза, вылавливая спрятавшихся насекомых. Перед глазами слегка раскачивается веточка засохшего осота. Он давно отцвел, исчезли его цветы, и от них остались лишь одни светло-желтые семянки, усаженные острыми колючками. Три колючки-семянки — перед самым лицом, одна — чуть дальше на фоне синего неба. Они мешают следить за стрекозой, вьющейся среди ветвей дерева. Надо бы их отвести в сторону. Но лень подняться. Журчание ручья навевает дрему, тяжелеют веки, закрываются глаза.
Проснувшись через полчаса, я снова вижу колючие семянки осота, но теперь мне кажется, что располагаются они иначе, нежели прежде, нижняя — будто передвинулась выше, поближе к средней... Не может же быть такого, просто показалось. Но в это мгновение нижняя колючая семянка вздрагивает и рывком поднимается выше на несколько миллиметров.
Я зову своего товарища.
— Посмотри, нет ли чего особенного в этом осоте?
— Осот как осот, — отвечает он мне недовольным тоном. — Не понимаю, что ты увидел в нем особенного. Разве что-нибудь интересное для ботаника. Но ты же знаешь, что я не знаком с этой наукой.
Но в это время нижняя семянка снова вздрагивает и опять совершает рывок-передвижку кверху. Глаза моего товарища расширяются от удивления.
— Да, — говорит он. — Вот так осот! Ни за что бы не подумал!
Нам, энтомологам, сразу понятна подделка. На осоте примостилась гусеница бабочки чехлоноски, а домик ее так похож на колючую семянку, что не отличишь ни за что, пока не выдаст движение. И гусеница, будто зная, передвигается редко, рывками, надолго затаиваясь.
Интересная гусеница! Чтобы быть такой искусной подделкой, надо всю свою жизнь связать с растением.
Мы осторожно уложили находку в стеклянную банку, бережно донесли домой. Но в неволе гусеница заскучала, захирела, отказалась от еды и вскоре погибла.
Все они такие, гусеницы бабочек чехлоносок. Очень трудно воспитать в неволе. Никак не узнаешь, какой бабочке принадлежит искусная гусеничка строительница.
Обреченная
Ее я заметил только потому, что, пробираясь по зарослям караганы, случайно прикоснулся рукой к чему-то прохладному. На кустике же, слегка раскачиваясь от ветра, застыла в причудливой позе большая красивая гусеница бражника. Бархатисто-зеленое тело гусеницы покрывали косо расположенные белые, с лиловой отторочкой, полосы, большой рог грозно высился черным шпилем, а блестящая головка втянулась в грудь.
Гусеница оказалось упрямицей. Не двигалась, все время притворялась мертвой и так цепко держалась за веточку, что разжать ее ноги не было никакой возможности. Когда я ее фотографировал, то через зеркало аппарата заметил на теле гусеницы блестящие белые пятнышки. Это были чьи-то яички. Они располагались по всему телу, все поперек тела и только в складках.
Так, видимо, они сидели прочней. Впрочем, хозяйка яичек постаралась их так крепко приклеить, что оторвать ее потомство даже при помощи острой иголочки было невозможно.
Бедная гусеница! Она обречена на гибель. Пятьдесят яичек — пятьдесят смертельных врагов теперь погрузилось в ее тело. А, может быть, это вовсе не яички, а так просто, особенное украшение?
В садке гусеница заскучала, ничего не ела. Но вскоре на дне банки мы увидали комочек сухой шкурки — все это осталось от ее роскошного одеяния — и большую коричневую куколку. Еще через две недели из куколки дружно поползли белые личинки мух тахин. Вскоре они одна за другой превратились в коричневые бочонки. Их оказалось ровно двадцать. Нерасчетливая мамаша отложила больше, чем следовало, яичек, и двадцать личинок в теле куколки съели своих отставших в развитии остальных тридцать сестер. Впрочем, быть может, блестящие яички принадлежали нескольким матерям. Куколка же была совершенно пустая и легкая, как перышко.
Прошло десять дней. Куколки мух как будто еще больше потемнели. Может быть, их следовало положить под электрическую лампочку. Ведь в природе еще временами светило солнце, и земля теплела от его лучей.
Несколько часов прогрева оказали свое неожиданное действие, и из бочоночек полезли большие серые мухи. Выпячивая на голове большой светлый пузырь, они открывали им свою темницу и, освободившись от плена, долго сидели неподвижно, пока постепенно из серых комочков по бокам груди не выросли прекрасные прозрачные крылья.
Как они жадно набросились на ватку, смоченную водой! И сразу же пополнели их сморщенные
