вышла замуж в своём селе и из стройной девушки скоро превратилась в вульгарную, совершенно бесформенную бабу, мать многочисленного семейства.
Во время этого пребывания в Покровском я много ездил верхом по соседним деревням, наблюдая за тем, как война изменила привычное лицо деревенской жизни. Сёла и выселки стояли притихшие и пустынные, большинство молодёжи было призвано в войска, остальные дожидались своей очереди. Приходившие в отпуск солдаты плохо осведомляли деревню о положении на фронте, которого они не знали и сами, так как для каждого из них личный кругозор не шёл дальше участка его роты или полка. Узнала только деревня, что теперешняя война совсем не похожа на прежние, о которых имели понятие старики. Особенно повлияли на деревенское воображение невиданные до того аэропланы и газы, о которых ходили по деревням самые нелепые и удивительные слухи. Всезнающие старухи с большим знанием дела рассказывали, что «германы неотпетых покойников кипятят в самоварах и в русскую сторону дух по ветру пущают». От этого вредного духа рыба в реках пухнет, лист на деревьях вянет, людей «берёстой сводит», лошади же, коровы и всякое дикое зверьё в лесах и болотах, и всякая живность до самого последнего подземного жука «как есть, вся мрёт на месте».
Помимо войны и немецких страшных газов, говорили в деревнях и о мужике-сибиряке Распутине, который «с царицей живёт», а царица сама немка и со своим «двуродным братом» Вильгельмом тайные планы делает, чтобы за каждого русского солдата по золотому получить. Антиправительственная пропаганда, идущая из центров, доходила до наших степных мест, перемешавшись с собственными мужицкими догадками и темнотой, и принимала совершенно уродливые и нелепые формы. А темнота народная в наших местах была ещё очень густая. Помню, однажды проезжая мимо волостного нашего правления, я был остановлен старшиной Лутовиновым, богатым, умным и всеми уважаемым мужиком, дети которого учились в университете и на высших женских курсах.
− Извините великодушно, ваше благородие, за беспокойство, − обратился он ко мне. – Может, вы нам поможете, а то мы с писарем совсем с толку сбились и в большом сомнении находимся.
− А в чём дело?
− Да вот тут мы от воинского присутствия запрос получили… относительно статистики… так вот, между прочим, там спрашивается, сколько у нас, извините за выражение… менонитов?
− Менониты – это секта такая. Они не признают военной службы и потому отказываются брать в руки оружие.
− Ну вот, скажите на милость, как оно выходит, − развёл руками старшина. − А ведь мы с писарем думали, что эти самые менониты − которые единственные сыновья у родителей.
Вспоминаю об этом, как о забавном анекдоте, но по совести надо признаться, это и не было удивительно, что покровское волостное начальство никогда не слышало о менонитах. В наших патриархальных и послушных начальству местах никогда не водилось никаких сект и раскольников, хотя, конечно, то определение, которое дали менонитам писарь с Лутовиновым, было не лишено оригинальности.
В конце января сборы наши были окончены, и мы выехали на войну большой и весёлой компанией. Из Покровского со мной ехали, кроме Коли и Ивана Васильевича, денщик мой Филипп, приехавший из отпуска, и неожиданно для меня вернувшийся с Кавказа Ахмет Чертоев. К сожалению, Алёша Самойлов прозевал в Курске на вокзале нужный поезд и из-за этого разминулся с нами, почему его жизнь пошла под другой уклон.
Путь оказался долгим и на редкость неудобным. От Киева пассажирские поезда больше не ходили, а воинские двигались по самому фантастическому расписанию. Большую часть пути пришлось сидеть в теплушках, не считаясь с чинами. Здесь я впервые обратил внимание на то, как изменилась с начала войны солдатская масса и как она не походила на солдат прежнего времени. Причиной этого было то, что солдаты действительной службы, а равно и запасные первых сроков уже выбыли так или иначе из строя, а большинство армии теперь составляли запасные старики или ополченцы, не имевшие ничего воинского, ни по наружности, ни по духу. Это были уже, в сущности, не солдаты, а мужики, одетые в солдатские шинели. Были налицо и признаки общего падения дисциплины и распущенности везде, где только войска скоплялись. Даже в обращении друг с другом ополченцы, сами не считая себя солдатами, обращались: «Сюда, мужики!», «Слазь, мужики!». Около Проскурова в туго набитое офицерами купе протискался молодой человек в солдатской шинели, не то вольноопределяющийся, не то доброволец, судя по лицу. Он сразу обратил на себя внимание не только тонким и красивым лицом, но и большой самоуверенностью, что меня несколько покоробило. В кавалерии у нас не было принято, чтобы вольноопределяющиеся или молодые офицеры вели себя в присутствии старших развязно.
На станции Жмеринка, где поезд должен был простоять несколько часов, мы с братом вышли обедать. В ресторане на вокзале рядом с нами оказался и наш спутник, развязный молодой человек. Теперь он был без шинели в чёрной форме лётчика, причём на груди его висели совершенно необыкновенные награды: Георгиевский солдатский крест I степени, офицерский Георгий и Владимир с мечами, на кортике у него был также георгиевский темляк. Наше изумление и сомнение он разрешил сам. Это был знаменитый лётчик Орлов, командир авиационного отряда, отправившийся на войну добровольцем в 18 лет на собственном аппарате. По-видимому, его юность при чине подпоручика и такие необыкновенные награды не раз возбуждали среди офицеров сомнение, так как он нисколько не обиделся на мои расспросы и дал на них исчерпывающие и не допускающие сомнения объяснения.
Это был чрезвычайно милый, очень воспитанный молодой человек, несмотря на свою юность, много повидавший и много сделавший как лётчик, лучшим доказательством чего являлось то, что он уже был начальником отдельной авиационной части. Он был младшим сыном командира улан её величества, знаменитого генерала Орлова, усмирителя восстания 1905 года в Прибалтийском крае. Со старшим сыном генерала, лихим лейб-гусаром, я когда-то был в Школе. К сожалению, «маленький Орлов», как называла лётчика в своих письмах к государю покойная императрица, погиб через два месяца после нашей встречи в одном из воздушных боёв.
В Каменец-Подольском мы остановились на несколько дней, так как надо было обмундировать моих добровольцев, чтобы доставить их в полк в приличном виде. В городе оказался жидок-портной, когда-то шивший черкески Терскому казачьему полку, стоявшему в Каменце в мирные времена, что значительно облегчило нам дело. Обыкновенные военные портные кавказского платья шить не умеют. Было несколько трудновато пригнать бешмет и черкеску на огромную фигуру Николая, имевшего сажень без вершка росту, однако кое-как справились и с этим затруднением. Ивану Васильевичу черкеска не только не придала воинского вида, а наоборот, словно подчеркнула всю его непригодность к военной службе.
Полк мы застали на отдыхе в селе Городок. Товарищи по сотне встретили нас с братом самым радушным образом и с первого дня пригласили столоваться в сотенном собрании. В сотне к этому времени оказались все офицеры в лице поручика Р. Шенгелая, братьев князей Маршани, Ужахова, Дударова и Борова Заурбека, сына нашего вахмистра. Простояли мы в Городке около месяца, но не для отдыха, а для строевого обучения полка, которое оставляло желать лучшего. Всадники имели самое слабое представление о конном строе и путали простые построения. Весь этот месяц пришлось употребить на строевое обучение, езду, рубку и прочие премудрости. Для моих добровольцев это было как нельзя кстати, так как дало им возможность до выхода на позиции пройти более или менее военную науку. Коля начал было лениться рано вставать на учения, но это было быстро ликвидировано тем, что я просил Шенгелая принять его в свой взвод. Корнет шутить не любил со службой и сразу Николая подтянул, что мне в качестве брата, да ещё младшего, было сделать самому нелегко.
В это время на отдыхе Шенгелай продал мне своего серого текинского жеребца, который мне давно нравился. Жеребец этот в числе других был привезён в Корчевицкие казармы в подарок от текинских владетелей гвардии и принадлежал, по словам Шенгелая, в своё время великому князю Игорю Константиновичу, убитому на войне в рядах лейб-гвардии Гусарского полка. Несмотря на нарядный и даже великолепный вид, конь этот при ближайшем рассмотрении оказался к строю не пригоден из-за слабых ног, хотя для парада лучше его в полку лошади не было. Говоря прямо, Шенгелай меня на этой покупке просто надул, что, впрочем, в кавалерийской среде того времени предосудительным отнюдь не считалось, ибо каждый кавалерийский офицер был обязан понимать сам в лошадях, а купля и продажа коней было дело любительское.
