гражданской войны. Вместо бескорыстного служения родине и идее в армию он принёс стремление к карьере и наживе. Взамен Корнилова, Маркова, Нежинцева и Дроздовского первую роль стали играть Мамонтов, Шкуро и тысячи никому не известных до того людей, безвозвратно погубивших и загрязнивших всё чистое и светлое, что было положено в основу белого дела его основоположниками.
Кто знает, может быть, это было и к лучшему. Вряд ли зародившийся в донских и кубанских степях рыцарский орден белых идеалистов-воинов мог удержать и направить взбаламученную, истерзанную и опьяневшую от крови страну своим мученическим примером. История человечества не знает таких примеров…
Через два дня после взятия Екатеринодара Марковский полк праздновал свой полковой праздник. Весело и бодро звучал оркестр, и офицерская молодёжь от всей души праздновала этот двойной праздник. В Екатеринодаре полку предстоял давно заслуженный отдых от тяжёлой боевой страды, в которой он участвовал с самого основания Добровольческой армии.
После нескольких дней отдыха в Екатеринодаре части Добровольческой армии разделились, преследуя отступающего противника. Главные силы двинулиcь по направлению Армавир – Ставрополь для освобождения Северного Кавказа, часть пошла на Тамань – очищать Таманский округ от остатков большевистских шаек, бригаде же полковника Кутепова, в которую входил наш полк, выпало на долю преследовать разбитую армию Сорокина по линии Крымская – Новороссийск. Это последнее обстоятельство, как нельзя более, соответствовало моим планам, так как по всем соображениям логики надо было полагать, что если отцу удалось спастись из тюрьмы, то он почти наверное должен был скрываться в Геленджике, где его мало кто знал.
Отдых мой в Екатеринодаре был испорчен тем, что Вася, ездивший в отпуск, привёз известие, что моя Женя заболела воспалением лёгких и спешно вызывает меня к себе. Приехав в Тихорецкую в тот же день, я, к счастью, застал жену уже выздоравливающей и через два дня вернулся в полк, который пришлось догонять за Екатеринодаром. В день отъезда мне пришлось наблюдать на вокзале приезд генерала Алексеева, назначенного в это время приказом по армии её верховным руководителем.
На полупустом, очищенном от посторонних перроне прохаживались в ожидании поезда генералы Деникин, Романовский, Эрдели и Лукомский. Здесь же выстроился почётный караул из офицерской полуроты, участников Ледяного похода. Под звуки музыки поезд подошёл к перрону, и из него вышел Алексеев. Это был глубокий старик с худым измождённым лицом. За последний год жизни он состарился на добрые десять лет. На здоровье его, конечно, отразились тяжёлые условия похода и ответственная работа, которую старик выносил на своих плечах в труднейший период жизни Армии. Но сводило его в могилу тяжёлое моральное состояние, в котором постоянно находился Алексеев после революции, в которой он сыграл известную роль. Это моральное наказание он нёс как кару за недавнее прошлое, за те исторические минуты, которые не простили ему ни история, ни он сам. Люди, хорошо знавшие генерала Алексеева, а таковых в Армии было немало, передавали, что старик, вспоминая о том, что в тяжёлый момент он не поддержал государя, говорил: «Этого я себе никогда не прощу!..»
Не успел Алексеев сойти с подножки вагона, как Деникин, теперь его подчинённый, подошёл к нему с рапортом, держа руку у козырька. Алексеев обнял его, поцеловал, и оба генерала заплакали. Мёртвое молчание стояло при этой сцене на вокзале. Дамы и многие мужчины плакали, не стесняясь окружающих. Даже у офицеров, державших под козырёк, дрожали руки. Какой-то штатский господин в пальто, не выдержав напряжения, восторженным плачущим голосом вскрикнул: «Христос Воскресе!..» − что, видимо, относилось к его воскрешению из большевистской могилы.
На хвосте у большевистских отрядов, отступавших в панике к морю, мы через три дня после выступления из Екатеринодара вошли почти без боя в большую богатую станицу Крымскую. Восставшие при нашем приближении казаки редкими выстрелами провожали последние разъезды красных, замыкавшие арьергард Сорокина. На рассыпавшихся в горах красноармейцев местное население организовало целые облавы, охотясь на них, как на волков. Красногвардейцы, и в особенности комиссары, награбившие большие деньги, рассыпались по всем лесам и по так называемым «плавням», т.е. заросшим камышом и ивой болотам реки Кубани. Казаки как на промысел ходили в плавни на охоту за комиссарами, которых убивали как диких зверей, отбирая деньги в свою пользу. Дело это было весьма прибыльное, и охотников было хоть отбавляй, как в Екатеринодаре, так и по станицам. Повсюду ходили рассказы о том, как тот или иной казак принёс «из плавней» огромные суммы.
Со времени очищения Кубанской области от большевиков Добровольческая армия увеличилась почти вдвое благодаря казачьему пополнению, и по выходе из Екатеринодара полк наш принял полуказачий характер. Одновременно с этим ранее неизвестные в Армии грабежи приобрели права гражданства в соответствии с казачьим взглядом на всякую войну, как на поживу. Поначалу пожива эта ограничивалась ловлей всевозможных комиссаров и красногвардейцев, но с течением времени привычка к лёгкой наживе осталась в Армии, а любители её перешли на практику и другого рода.
В Крымской, где мы остановились на днёвку, произошёл неприятный инцидент. Нас догнал приказ по Армии о немедленном переводе всех офицеров в части по их специальности. Благодаря этому не только Васе, но и полковнику Борисову приходилось покинуть полк и ехать на службу в пехоту. Возмущённый такой «несправедливостью», горячий Борисов решил этому приказу «не подчиняться» и, забрав с собой человек пятьдесят преданных ему партизан и всех пехотных офицеров, служивших в полку, бросил полк и походным порядком отправился к своему другу, генералу Глазенапу, только что назначенному губернатором Ставрополя, с надеждой, что этот последний его не выдаст. Само собой разумеется, что вслед взбунтовавшемуся полковнику полетели телеграммы о его задержании, разоружении и тому подобное, но все они не достигли цели, так как я впоследствии слышал, что Борисов Ставрополя благополучно достиг и даже командовал при Глазенапе какой-то маргариновой конной частью.
Бунт против распоряжения начальства полковника Борисова был, если не ошибаюсь, первым случаем открытого неповиновения в Добровольческой армии, но, увы, впоследствии неповиновение приняло довольно широкие размеры и отчасти даже вошло в традиции добровольчества. Взять, например, хотя бы существовавший впоследствии порядок назначения начальников в так называемые «цветные части», т.е. марковские и корниловские полки, куда штаб мог назначать только командиров, вышедших из рядов этих полков, а никак не со стороны. Только благодаря такому положению вещей и мог попасть малообразованный и неопытный по службе прапорщик военного времени Скоблин в генералы и начальники дивизии, когда ему не было ещё и 30 лет.
В уютном казачьем домике в станице Крымской, окружённом густым садом, мы поместились вчетвером: Заворотько, оставшийся после ухода Борисова за командира сотни, я, разлапый и добродушный кубанский хорунжий и приставший к нам где-то на походе весёлый вольнопер граф Шиле, на котором нисколько не отразились тяготы двух Кубанских походов.
Станица была в первом упоении своего освобождения от большевиков, и всё население её находилось в сплошном ликовании. В станичном управлении взявший снова в свои руки власть атаман в окружении стариков степенно разбирал вороха жалоб и претензий, с которыми неизменно связывается всякая перемена политического режима. Тихая в обычное время и заросшая густыми купами тополей и ракит станица теперь бурлила страстями вокруг станичного правления. Толпы пеших и конных казаков в черкесках и бурках наполняли площадь, спешно формируя сотню для поддержки добровольцев.
К вечеру суматоха улеглась, и станица по наружности приняла тихий и безлюдный вид мирного жития. Как-то не верилось мне в этот тихий вечер, что среди мирных белых домиков, зелёных плетней и заборов и заросших садами улиц кипят страсти, совершается насилие и льётся кровь. Казалось, что синее глубокое небо над головой, зелёные, покрытые лесом горы кругом, важные спокойные казаки и степенные казачки с медленной речью и уверенными движениями живут прежней спокойной и сытной жизнью вдали от всяких политических бурь и революции. В первую же ночь, которую нам пришлось провести в Крымской, мне пришлось убедиться, что под наружным покоем и здесь кипит ненависть и сводятся кровавые счёты и обиды.
Старый казак, накормив нас сытным ужином, уложил спать на полу среди куреня на ворохе пахучего горного сена. Духота, стоявшая в маленькой комнатке, гудящей роем мух, и пережитые впечатления мешали заснуть, мы переговаривались друг с другом, пока хозяева убирали со стола чайную посуду. В открытую на улицу дверь пахло влажной пылью и сеном, была тихая лунная ночь. Вдруг неподалеку сухо прогремело несколько револьверных выстрелов, через минуту ряд таких же выстрелов послышался в другом
