опомнившихся разбойников умчался в Новороссийск.
Как впоследствии оказалось, гарнизон Геленджика, среди которого большинство составляли пленные красноармейцы, заранее сговорился с «зелёными» и сопротивление оказал больше для вида, предав всех своих офицеров. Все они были уведены «зелёными» в горы и там, конечно, погибли. В числе уведённых оказался мой нелепый начальник ротмистр Пелёхин, сдавшийся без малейшего сопротивления, и поручик Крамер, которого захватили спящим. Пелёхина убили по дороге, а Крамера привезли в Фальшивый Геленджик, где на дворе его собственного имения сожгли живым. Ротмистр Ростов, которому, уезжая из Геленджика, я сдал отряд, чудом спасся на большом чердаке своего дома, где просидел двое суток.
К нам в дом «зелёные» явились со списком в руках, в котором одним из первых стояло моё имя. Спасло меня то обстоятельство, что «зелёные» не знали о моём возвращении домой и то, что болезнь изменила моё лицо до неузнаваемости. Предводитель шайки долго расспрашивал Женю, кто я такой, и, узнав от неё, что я отставной военный чиновник Марочкин, не очень этому поверил, и хотел для верности всё-таки застрелить. Жена загородила собой мою кровать и заявила «зелёным», что если убьют меня, то пусть убивают и её. Из-за её решительности и, вероятно, из-за того, что на Руси лежачих не бьют, я остался жив. Не подлежит ни малейшему сомнению, что будь я здоров в момент нападения «зелёных» на Геленджик, меня постигла бы судьба Крамера, если не хуже, так как, конечно, я бы без боя им не сдался, погибла бы при этом и жена с ребёнком.
Три дня «зелёная армия» владела городом, и много раз подряд в эти жуткие дни под обстрелом моя храбрая маленькая Женя, презирая все опасности, бегала по городу, раздобывая нам питание и лекарства. В эти дни она показала, на что способна великая душа русской женщины, и на какую высоту она во имя любви может подняться…
За время пребывания «зелёных» в Геленджике проблески сознания были у меня несколько раз, но только раз я осознал жуткую правду, увидев перед собой фигуру какого-то оборванца, перепоясанного по всем направлениям пулемётными лентами и допрашивающего моего санитара, вертя перед его лицом револьвером. Несколько раз в полусознании я слышал голос жены, спорившей с «зелёными». Это, как впоследствии я узнал, она отстаивала мою жизнь, так как «зелёные» не очень верили в то, что её муж больной чиновник, и несколько раз пытались со мной покончить. Одна из посетивших нас шаек, зайдя в гостиную в поисках ценных вещей, наткнулась неожиданно для них на мою коллекцию оружия, занимавшую целую стену. За время войны и революции я, как любитель оружия, собрал до тридцати экземпляров карабинов, револьверов, шашек и кинжалов. Всё это дорогое для меня воспоминание «зелёные» похватали с жадностью, и в том числе мою ценную шашку в серебряной оправе, со старо-венгерским клинком большой стоимости. Жене не удалось вовремя припрятать её, хотя два револьвера она всё-таки скрыла в помойном ведре. Захватив оружие, «зелёные» с добычей поспешили покинуть дом, не поинтересовавшись даже хозяином.
Только в последний день власти «зелёных» в Геленджике я окончательно пришёл в себя. Часов в 9 утра в комнату на цыпочках вошла Женя и шёпотом радостно сообщила, что на море показался большой корабль, идущий из Новороссийска. Чуть живой от страха, мой санитар весь просиял от этой вести. Жена, нянька Катя и старуха-хозяйка замерли с этого момента у окон, наблюдая развертывавшиеся события, принявшие стремительный характер. Из своей кровати я слышал их голоса, принимавшие в соответствии с происходящим снаружи всё более радостный оттенок.
Неожиданно грохнул, потрясая окрестности, орудийный выстрел с моря, сопровождаемый радостным визгом Кати, за ним другой и третий… При первых же выстрелах корабля, который оказался вспомогательным крейсером «Буг», пришедшим нам на выручку, «зелёные», бросив город, в панике кинулись бежать в горы. Через час после первого выстрела в Геленджике не осталось ни одного «зелёного» воина. Не встречая никакого сопротивления с берега, «Буг» высадил десант из 300 человек под командованием полковника Мышлаевского, начальника высланной из Новороссийска экспедиции. Штаб его немедленно занял гостиницу Лазаря Пасхалидиса, расположенную у пристани, и одновременно центральную часть города, огородив этот район рогатками с колючей проволокой.
Так как наш дом был вдали от центра, почти на окраине города, и «зелёные», опомнившись, могли опять нам нанести визит, то жена обратилась к Мышлаевскому с просьбой послать людей, чтобы перенести меня под защиту десантного отряда. Мышлаевский был очень любезен и немедленно выполнил её просьбу, послав несколько человек санитаров с носилками. Поселились мы с женой, нянькой и ребёнком в комнатушке рядом с гостиницей, в которой дуло из всех дыр и стоял адский холод. Через три дня, едва я мог подняться на ноги, меня перевели в гостиницу, где дали койку в одной из комнат, занятых штабом отряда. Гостиница была битком набита прибывшими из Новороссийска с отрядом офицерами, в числе которых оказались полковник Кокаев и спасшийся чудом Ростов. Первая проведённая здесь ночь оказалась очень тревожной. Несколько раз тухло электричество, что по условию должно было обозначать сигнал тревоги, «зелёные» пробовали то поджечь город, то захватить электрическую станцию. Всю ночь гостиница по этому поводу не спала, играла в карты и делилась впечатлениями о пережитом. Из разговоров выяснилось, что «зелёные», заняв Геленджик, в первый же день перебили не только всех попавшихся им в руки офицеров, но и всех поселян, известных своими симпатиями к Добровольческой армии. Расстреляли они и священника, который говорил в церкви речи прихожанам о поддержке белого движения. Застрелили сектанта Бровке за то, что он говорил на сходах против «зелёных», зарубили зверски полицейского пристава, мирного человека, остававшегося на своей должности при всех режимах.
Сгоряча в первые часы высадки немало бед наделал и отряд Мышлаевского. За отказ сдать свой маузер был расстрелян на месте лезгин Муртузали, содержатель почтовой станции, человек вполне лояльный.
Воспользовались сумятицей, неразрывно связанной со всякой сменой власти, и тёмные элементы. Погибла старуха семидесяти лет, мать доктора Негребецкого, жившая одна на даче с прислугой девушкой лет 17, из местных поселянок. Ночью эта девица без всяких сообщников собственноручно зарезала и ограбила свою хозяйку, после чего отправилась спокойно спать к своим родителям, жившим по соседству. Через полчаса после того, как было обнаружено преступление, девку эту, конечно, арестовали, причём она и не думала отрицать свою вину. Убить «буржуйку» она как будто считала не только своим правом, но и до некоторой степени своей обязанностью. «Для примера» потомству Мышлаевский распорядился повесить убийцу на базарной площади на суку старой чинары, видавшей ещё черкесов… Вскоре рядом повис на узловатой верёвке и один из «зелёных», захваченный патрулём ночью во время грабежа.
Выздоровление моё среди всех этих милых картин шло быстрее, и я скоро стал ходить с палочкой, хотя долго ещё чувствовал, что ноги у меня не из костей и мускулов, а из ваты. Особенно это было неудобно, когда приходилось подниматься по лестнице. Жена между тем спешно и за бесценок распродавала лишние вещи и обстановку, готовясь к переезду в Новороссийск при первой возможности. Возможность эта пришла в виде случайного пароходишки, зашедшего в Геленджик с каким-то грузом в середине января. По особым пропускам, выданным Мышлаевским, в трюмах «Дооба» покидали город оставшиеся в живых буржуи, а также больные и раненые. В большинстве своём всё это были знакомые нам с женой пожилые штатские люди с семьями, и в их числе наш сосед, отставной генерал Шкинский, «народный» писатель Наживин и другие.
Наживин, впоследствии не один раз переменивший свою политическую платформу, был весьма характерным для русской революции типом, на котором не грех остановиться. При царском правительстве он, несмотря на своё миллионное состояние, по его собственным словам, «стоял на крайне левых позициях». Революция освободила Наживина от имущества, несмотря на крестьянское происхождение, которое он во всех удобных и неудобных случаях выставлял на первое место. Поселившись после этого в своём имении в окрестностях Геленджика, Наживин – «народный писатель» – потерял всякий вкус к левым позициям и, поступив в «Осваг», стал всячески ругать революцию. Когда «зелёные» выгнали его из имения, то Наживин, наконец, оценил монархию и стал её горячим сторонником. Однако слишком быстрые и белыми нитками шитые перемены наживинских политических симпатий никого не обманули, и командование Добровольческой армии отклонило все его предложения о сотрудничестве.
Попав за границу, Иван Наживин остался в эмиграции таким же себялюбивым карьеристом и прохвостом, каким он был всю свою жизнь. В надежде сыграть заметную роль, он несколько раз перекидывался и здесь из одного политического лагеря в другой, писал гнусные книжонки, оплёвывал сегодня то, чему поклонялся вчера, и кончил тем, что всеми презираемый и забытый, умер где-то, никому
