не нужный.
На каботажной пристани, где пристал наш «Дооб», я среди кучи встречающих увидел и папу. Он уже не первый раз выходил на пристань в надежде узнать от публики приходивших пароходов о моей судьбе. С момента взятия Геленджика «зелёными» в Новороссийске не было вестей о судьбе геленджикцев, и их родные и родственники в Новороссийске уже всех считали погибшими.
Папа меня обнял и сообщил, что ни он, и никто из сослуживцев уже не надеялись больше видеть нас в живых после тех вестей, которые привёз сюда Писарев. Недалеко от пристани, как оказалось, помещался в теплушках весь состав управления «Тамбовской губернии», кроме Лопухина, жившего с семьёй в городе.
Здесь, в арестантском вагоне третьего класса с решётчатыми окнами, нам с женой отвели купе из четырёх деревянных облезлых скамеек. Рядом жили Савойские и Михайлов-рыжий, изображавший за отсутствием старших вице-губернатора.
После недолгих расспросов и ахов все успокоились быстрее, чем это позволяло приличие, и на нас перестали обращать внимание. В тесноте, холоде и голоде потянулись дни и ночи новороссийской агонии. Ребёнка Женя скоро с Катей устроила к Хачиковым, богатым армянам, у которых я жил в бытность плац- адъютантом. Скука в вагонах царила непередаваемая. Всё наше занятие сводилось к ожиданию обеда или ужина, карточной игре и ругани, неизбежной там, где живёт скученно много бездельных людей.
Недели через две, к счастью, когда отношения настолько обострились, что можно было уже ожидать рукопашной драки, начальство отыскало для нас занятие. По протекции Тверского мы «всем управлением» вошли в состав эвакуационной комиссии при английском военном командовании. Комиссия эта работала в сарайном помещении по Серебряковской улице в № 33. Здесь, в густой толпе, с утра до вечера гомонившей на морозе, пребывала вся оставшаяся в живых старая Россия, начиная от великих князей и кончая самым маленьким чиновником, не желавшим оставаться у большевиков. Все, кто из Новороссийска попал за границу, прошёл через это учреждение, и таким образом, до некоторой степени через наши руки.
Было много интересных встреч и знакомств. Сидя в полушубке и папахе, не поднимая головы, я заполнял однажды регистрационные листки для какой-то дамы. Об её имени и фамилии я спросил по привычке, не глядя, и в ответ услышал произнесённое тихим голосом: «Романова… Елена Павловна, великая княгиня»… В замешательстве я вскочил, опрокинув чернильницу, но великая княгиня на мои извинения, улыбаясь, заметила, что не видит с моей стороны никакой вины и только просит одного – не обращать на неё внимание публики.
По моей просьбе начальник комиссии полковник Кокс отменил для Елены Павловны все анкеты и формальности, и она в тот же вечер вместе с великим князем Кириллом Владимировичем покинула Новороссийск на британском крейсере.
С полковником Коксом, добродушным, налитым бурой кровью здоровяком, у нас вышла забавная история. К концу эвакуации Новороссийска нам нужно было подумать и о себе, т.е. позаботиться о собственной эвакуации. Не подлежало ни малейшему сомнению, что в последние дни, когда город будет уже под обстрелом советских батарей, последние места на пароходах будут заниматься с оружием в руках отступающими военными частями, и мы все, т.е. состав эвакуационной комиссии, отправив за границу других, рискуем сами остаться в большевистских лапах. С целью заранее урегулировать этот щекотливый вопрос, мы поручили полковнику Воропанову, начальнику «тамбовской губернской стражи», говорившему по-английски, пригласить Кокса на организуемую нами вечеринку для соответствующей обработки.
Кокс очень охотно пришёл в ресторан, где мы его ожидали, ещё охотнее выпил и в подпитии замучил оркестр просьбой повторения «Гайда тройка», которая особенно пришлась ему по вкусу.
В конце вечера Воропанов от имени всех присутствующих приступил к самому главному, а именно внушению полковнику мысли выдать нам эвакуационные свидетельства заранее, не ожидая паники последних дней. В порядке изложения своих мыслей Воропанов начал с того, что стал говорить о дружбе, которую мы все чувствуем к англичанам – просвещённым мореплавателям, и тому подобную чушь, какую говорят в таких случаях и на всех подобных банкетах. По мере развития воропановского красноречия Кокс становился всё мрачнее и, наконец, в самом патетическом месте прервал оратора неожиданным для нас заявлением:
− Вы говорите, что англичане культурный и гуманный народ? Я с вами совершенно не согласен… я очень не люблю англичан!..
Мы все замерли с открытыми ртами, ничего не понимая, пока Кокс не пояснил, что он не англичанин, а… ирландец.
Странное и страшное зрелище представлял собой город Новороссийск в феврале 1920 года. Как будто по-прежнему без изменений нависали над ним лесистые горы вокруг синей чаши моря, но в этой красивой рамке из голубого неба и зелёных гор тянулись вдоль берега грязные казённые сараи, среди которых бесприютно бродили группы диких, обросших бородами солдат в лохматых вшивых папахах, похожих больше на опереточных бандитов, чем на военных.
Вдоль пристаней и берега бесконечными рядами тянулись сотни разбитых и загаженных вагонов, вокруг которых кипела походная жизнь сотен тысяч беженцев, составлявших живое население этого города на колёсах. В пассажирских и товарных вагонах здесь жило всё то, что успело бежать из сдавшихся большевикам городов и крупных центров бывшей территории вооружённых сил юга России… В грязи, тесноте, холоде и голоде тянулись для них бесконечные дни и ночи…
Между путями в проходах между красными стенами теплушек бродили тощие поросята и взъерошенные куры, бездомные одичавшие псы рылись и грызлись в кучах мусора, едкая белая пыль, чахлая растительность, запустение и мерзость… По набережным, подымая тучи цементной белой пыли, ползли грузовики и громыхали железом подводы. Резко и хрипло посвистывали на путях покрытые копотью и ржавчиной паровозы.
К наступлению морозов бесснежная зима железом сковала гудящую, как чугун, землю. Полы месяцами стоявших без движения вагонов наглухо примёрзли к огромным кучам человеческого кала, живописными пирамидами скопившимися под уборными. Никто не заботился их убрать, все давно привыкли и стали равнодушны ко всему.
По дебаркадерам пристаней, по улицам, платформам вокзала и пригородам слонялись густые толпы полувоенной, полуштатской публики. Все одеты в фантастические формы, грязные и помятые, всевозможных цветов и потерявших всякий цвет, но обязательно у каждого на голове защитная фуражка или папаха.
В середине главной Серебряковской улицы, как раз против комендантского управления, кафе «Махно» – центр спекуляции и чёрная биржа. «Чёрная» она не только по названию, но и по наружности. Все спекулянты на крови армии – сильные брюнеты. Преобладали, конечно, иудеи, которых совсем не было на фронте, но были и армяне, греки и чёрт знает какие ещё восточные хари. В кафе «Махно» каждый день устанавливались цены на иностранную валюту, на товары и всевозможные ценности. С ним даже считались новороссийские банки, и в местных газетах котировки чёрной биржи печатались под скромным заголовком «в кафе».
Электричество у «Махно» часто тухло, как и во всём городе, и тогда при свете огарков, воткнутых в бутылки, это окаянное место принимало совсем зловещий вид пещеры пирующих разбойников. Сверкающие белки, жесты рук и живописные костюмы создавали для этого полную иллюзию. Кафе «Махно» скупало и продавало всё, что только можно было купить и продать, но больше всего, конечно, здесь продавалась и покупалась человеческая совесть, впрочем, совершенно обесцененная годами революции…
Валюта, золото, драгоценности и сахар, хлеб, мануфактура, английское обмундирование, купчие на дома, землю, имения, оставленные в Тамбовской и Тверской губерниях, акции железных дорог и акционерных компаний, разрешение на ввоз и вывоз товаров из Новороссийска, плацкарту на Ростов, билет за границу, целые поезда и отдельные вагоны, предназначенные для военного груза на фронт, медикаменты и всё то, чего недоставало фронту, что он бесплодно ожидал месяцами, голодный и раздетый, вымерзая целыми полками под Харьковом, с ранами, перевязанными случайным тряпьём, − всё здесь находило спрос и предложение.
Я сам, два года служивший в Добровольческой армии, несмотря на все усилия, протекции и бессильные бумажки, так и не мог до самого отъезда за границу получить из ломившихся от обмундирования складов Новороссийска шинель и френч, в то время как вся «зелёная армия» по горам