изумлённой ротой целую речь, правда, с мучительными паузами.
Речь, выслушанная нами при гробовом молчании, касалась дела Косова и совершённого им преступления. «Ваш товарищ, кадет Косов, – начал глухим голосом ротный, - совместно с кадетом 2-й роты Х… совершил неслыханный! Да, вот именно! Неслыханный в анналах корпуса… э-э-э… проступок! Он ночью тайно ушёл самовольно из роты, по собственному его заявлению, – здесь Трубанёк покраснел и замялся, – я скажу вам прямо, вы уже не маленькие! Ушёл к женщинам!» Последние слова полковник выкрикнул свирепым голосом. «Педагогический совет сегодня утром постановил обоих этих кадет исключить из корпуса, как паршивых овец! Вот именно паршивых, портящих всё стадо!» При последних словах Трубчанинова глухой гул пробежал вдоль строя роты. Мы никак не ожидали такой высшей меры наказания для товарищей, которые хотя и совершили важный проступок, но оба были хорошие кадеты и по поведению и по учению, чего почему-то совет не принял во внимание.
После завтрака на перемене и в особенности вечером волнение и возмущение постепенно охватило всю роту. В курилке беспрерывно заседал совет старейшин, обсуждая происшествие, причём общее мнение было, что наказание по своей строгости совершенно не соответствует преступлению. Опытное начальство заметило необычайное настроение кадет и со своей стороны стало выражать признаки нервности. Вопреки всем обычаям, после ужина в роте появились все офицеры во главе с ротным командиром. Взволнованные кучки кадет поминутно собирались то там, то здесь в ротных помещениях, явно враждебные по отношению к начальству. Косов и его компаньон по похождениям сидели безвыходно под арестом в ротном карцере и в сопровождении специально для этого назначенного офицера.
Когда открылись двери карцера, коридор, несмотря на крики и приказанья встревоженных офицеров, моментально оказался густо забитым толпой кадет, приветствовавших криком «ура» смущённых и не ожидавших такой встречи узников. Под несмолкаемые крики и свист толпа, плотно окружив их, сопровождала до дверей роты, где на прощание кадеты заорали такое громогласное «ура!», что оно загремело по всем лестницам и переходам корпуса. Растерянное такой неожиданной демонстрацией начальство сделало вид, что ничего не произошло и никаких мер против демонстрантов на другой день не приняло, хотя рота не могла успокоиться долго за полночь. Видимо, ротный командир и директор поняли, что совет несколько переборщил и опасались, что слишком перегнули палку.
Кадеты старшей роты в моё время были на редкость дисциплинированный народ, как и должно было быть в военно-учебном заведении, однако всё это было при обязательном условии, чтобы начальство относилось к ним беспристрастно и справедливо. В недавней истории корпуса бывали форменные бунты против несправедливости, во время которых имели место вещи жуткие. О последнем в корпусе бунте, имевшем место лет за пять до моего поступления, с содроганием вспоминало как начальство, так и кадеты. Расследовать это мрачное дело прибыла из Петербурга специальная военно-следственная комиссия, и тяжёлые наказания постигли как кадет, так и администрацию корпуса.
Старожилы передавали, что во взбунтовавшемся корпусе кадеты строевой роты забаррикадировали двери и засели за баррикадами, вооружившись винтовками. Для усмирения был вызван батальон пехоты, и только вмешательство всеми любимого командира четвёртой роты полковника Л. не допустило кровопролития. Директор корпуса, ротный командир и два офицера-воспитателя были уволены в отставку, а более двадцати кадет были исключены. Пострадало и несколько человек дядек-служителей, имевшихся в каждой роте по одному на каждое отделение. Эти последние в количестве трёх персон были жестоко избиты кадетами за шпионство. Служители эти все были из запасных солдат и принимались в корпус по особым рекомендациям своих полевых командиров. Старшим из них в моё время в строевой роте был дядька Муратов, солидный чернобородый мужик, во время бунта попробовавший кадетских кулаков, что его превратило из шпиона в верного кадетского наперсника. За хорошую мзду он таскал нам из города в тайне от начальства всё, что угодно, до водки включительно, хотя на этот продукт в роте было всего два любителя.
Бал 1912 года, в юбилейный год Отечественной войны, был особенно блестящим как по убранству, так и по изобилию почётных гостей, во главе которых стоял кадет первого выпуска престарелый генерал от кавалерии Винтулов, занимавший пост инспектора ремонта кавалерии. Воронежское дворянство также лицом в грязь не ударило и явилось на бал во главе со своим губернским предводителем и целым цветником дам и девиц. Залы были украшены огромными картинами, написанными талантливыми художниками корпуса Андеевым и Маркиным, сделавшими копии со всех картин Верещагина, посвящённых событиям 1812 года. На сцене были поставлены живые картины на исторические темы того времени: «Военный совет в Филях» и «Бегство французов». Я среди других кадет изображал наполеоновского гренадера.
Бал начался гимном, который был исполнен соединёнными оркестрами двух полков и двухтысячным хором кадет и гостей, потрясшим стены огромной двухсветной залы. Патриотический подъём при этом был необычайный. Внуки праздновали великие дела своих предков. Отец Стефан Зверев не без подъёма сказал речь в память героев Отечественной войны, причём отметил, что среди воспитанников корпуса в зале находятся потомки славных деятелей 1812 года, а именно, правнук двух героев-генералов братьев Марковых кадет Анатолий Марков. Ничего подобного не ожидавший и очень смутно имевший представление об этих дедах, я, что называется, спёк рака и не знал, куда девать глаза от общего внимания.
На Рождество к Ломоновичам приезжали опять Барсуковы, и мы большой компанией в масках ездили по соседним усадьбам. У помещиков Щукиных, живших верстах в пяти от Покровского, в селе Толстый Колодезь, нас, переряженных монахами-капуцинами, приняли за переодетых экспроприаторов. На эту мысль хозяев навёл чересчур уж высокий рост монахов, необычный для наших малорослых мест. Попытка нас задержать для выяснения личностей (Щукин был земским начальником) не удалась, мы с братом и отцом разбросали тщедушную щукинскую дворню, как котят, и ускакали на санях прямо в поле без дороги.
После Масленой на Великом Посту кадеты говели по отделениям во главе со своим офицером- воспитателем. На исповедь мы пришли вечером в пустую, полутёмную церковь и выстроились небольшим взводом перед амвоном. В этот момент перед исповедью по корпусным традициям полагалось всем врагам помириться друг с другом. Каждый из нас подал руку всем товарищам и просил не помнить обид вольных и невольных. Когда пришла моя очередь исповедоваться, отец Стефан строго спросил, помню ли я, что сегодня день смерти моего деда Евгения Львовича. Этот поп положительно был осведомлён о моих семейных и родовых делах лучше, чем я сам. Отец Стефан в этот год был настроен более нервно, чем обычно, так как во время бывшей осенью в корпусе эпидемии скарлатины потерял двух маленьких сыновей, кадет первого класса. Это горе довело его до того, что он на одной всенощной, обратившись к прихожанам с речью, прямо обвинил корпусное начальство в том, что оно плохо смотрит за детьми. Нечего и говорить, какое удовольствие доставило кадетам это неожиданное нападение батюшки на начальство.
Думаю, что это выступление отца Стефана было просто жестом потерявшего от горя голову отца, так как смотрело за нами начальство совсем не плохо, и кроме этой эпидемии, унёсшей несколько детских жизней, умирали кадеты чрезвычайно редко. Я за всё моё пребывание в корпусе помню только одну смерть третьеклассника М., скончавшегося от гангрены лёгких. Случилось это потому, что бывший у него в горле пустячный нарыв прорвался ночью, и гной попал в лёгкие. В гробу он лежал с замороженным ртом, так как все дыхательные органы у него разложились при жизни и издавали зловоние.
Были, правда, на моей памяти две попытки кадетов на самоубийство, но оба случая имели под собой романтическую почву, и начальство было здесь ровно ни при чём. Первым на моей памяти стрелялся Шупинский, кадет седьмого класса, из хорошей дворянской семьи Тверской губернии. Согласно забелинской системе воспитания в корпусах, попытка на самоубийство неминуемо влекла за собой исключение из корпуса, и никакие влияния со стороны и просьбы в этом случае не помогали. Тверское дворянство, богатое и влиятельное, пустило в Питере в ход все связи и влияния, чтобы помешать исключению Шупинского из корпуса, однако ничего не помогло – Забелин остался непреклонным.
Второй случай, не лишённый некоторых комических сторон, был с моим одноклассником, донцом П., когда мы были в седьмом классе. Стрелялся П. в ротной спальне из-за отвергнувшей его девчонки часов в 11 вечера. Только несколько не спавших в это время кадетов услышали выстрел и сбежались к кровати раненого, остальные же двести человек продолжали спать, ничего не слыша, и в их числе ближайший сосед П. по кровати осетин Тох Тургаев, очень удивившийся утром тому, куда исчез его сосед. Такой крепкий сон
