наименованием значились от 30 до 50 крестьянских девиц, по обычаю наших мест нанимавшихся в помещичьи имения для полевых работ на определённый срок с «весеннего Николая до Покрова», т.е. с 9 мая до 1 октября. Девы эти из года в год были всегда из большого села Крутого, рядом с которым находилось наше родовое имение Александровка. Село это отстояло от нас по деревенским понятиям довольно далеко, и хотя к нему гораздо ближе находилось много других помещичьих имений, где также существовал институт «сороковых девок», крутовские красавицы предпочитали служить у нас.
По-видимому, тут опять действовали старые навыки и традиции, так как из поколения в поколение их матери, тётки и бабушки до замужества нанимались на срок в усадьбу моих дедов в Александровке. Когда же овдовевшая после смерти деда бабушка Анна Ивановна перестала заниматься хозяйством и сдала свою землю в аренду, то право на труд крутовских девиц по наследству перешло к моему отцу.
Помещались эти девицы в обширном бревенчатом амбаре при мельнице, летом пустующем, кстати сказать, очень уютном и имевшем вид подгородной дачи. Он был разделён на отдельные помещения, одно из которых часто занимали на ночь гости-мужчины и мы с братом и репетитором. По этой последней причине я был хорошо знаком с жизнью и обычаями соседней с нами девичьей республики. Нравы в ней, надо правду сказать, господствовали отнюдь не пуританские, и редко кто из холостых служащих усадьбы не имели любовниц из крутовских красавиц. По местным взглядам общественное мнение относилось строго только к поведению замужних женщин, девицы же считались вольными и отчётом ни перед кем не обязанными, конечно, если они пользовались своею молодостью степенно и без доказательств.
В отдельном доме, кроме перечисленных общежитий и кухонь, жили два приказчика с семьями, гордо именовавшие себя «управляющими». Один из них приходился тестем другому, так что семья, в сущности, у них была общая. Домик, где они жили, почему-то, вероятно, в воспоминание крепостных времён, назывался «конторой». Старший приказчик носил имя Дементьича, его зять отзывался на Ивана Фёдоровича.
Надо сказать, что в наследство от тётки Шишкиной к отцу перешли вместе с имением и её старые служащие, из которых несколько человек стариков ещё помнили крепостное право и поэтому считали себя как бы принадлежащими к живому инвентарю усадьбы. Во главе их стоял Дементьич, затем старик конюх Ильич и его старуха, имевшие в усадьбе многочисленное потомство, также занимавшее различные должности. Как помнившие времена не только старой барыни, но и крепостные времена её молодости, старики эти являлись патриархами и блюстителями традиций среди дворни.
Дементьич, большую часть обязанностей которого уже принял на себя его зять, наблюдал исключительно за полевым хозяйством, целые дни разъезжая по полям и лугам верхом на старой вороной кобыле Птичке, посёдланной порыжелым и видавшим виды казачьим седлом. В прежние времена старик был лихим наездником и ведал у Шишкина охотой. Его помощник и зять был крикливый и нагловатый молодой человек, обязанный своим «возвышением» своевременной женитьбе, которая «покрыла грех» старого барина. Вышел он из мальчишек-блюдолизов при барском дворе, так как мать его в своё время, а впоследствии жена и сестра были барскими горничными. Вообще, семья Зубковых, как звали приказчиков, много поколений подряд принадлежала к помещичьей дворне, неся обязанности старост, приказчиков и других ближних людей при господских особах. В моё время две сестры Ивана Фёдоровича – Саша и Серафима – служили у матери горничными.
Продав имение отцу и переселившись доживать свой век в Щигры, бабушка Варвара Львовна до конца жизни не оставила привычек старой крепостной барыни, чему способствовало то обстоятельство, что она была независима в средствах, уважаема и жизнь её, тихо протекавшая в уездном особняке, мало чем отличалась от прежнего времени. При доме её, всегда изобиловавшем женской прислугой, жило постоянно с десяток девчонок, изучавших под руководством старых горничных тонкости службы в хороших барских домах, чтобы в последствии, войдя в года, поступить по рекомендации бабушки на самостоятельную службу в одно из помещичьих имений родственников или знакомых Шишкиных. Девчонки эти вербовались отнюдь не с улицы, а строго придерживаясь традиции, из семей прежних горничных или их родственников, т.е. опять-таки из деревень, когда-то принадлежавших Шишкиным, Марковым, Бобровским или Рышковым. Такой многолетний подбор создавал естественно крепкую связь между господами и их, так сказать, потомственной прислугой, сживавшихся друг с другом с младых ногтей и знавших все предания и обычаи дома.
Здесь, мне кажется, уместно остановиться на правах и взаимоотношениях дворни и окрестного крестьянства к помещикам-господам во времена моего детства и юности. Со времён крепостного права тогда минуло едва три десятка лет, и старые отношения и обычаи далеко ещё не выветрились из обихода наших мест. Народ ещё делал большую разницу между «своими» и «чужими» господами, т.е. между теми, которым их отцы принадлежали на правах собственности, и помещиками новыми и пришлыми.
Я хорошо помню, как крестьяне соседней с нашей усадьбой деревни Шепотьевки однажды упрекали отца за то, что он какую-то работу отдал не шепотьевцам, а крестьянам села Покровского, бывшего к нам гораздо ближе. «Обидел ты нас, барин, ваше превосходительство! Вот как обидел! Чужим отдал, а своих, прямо сказать, обидел!» «Своими» они были потому, что Шепотьевка представляла собой потомков освобождённых от крепостной зависимости крестьян, принадлежащих когда-то бабушке и потому искренне считавших себя более близкими отцу, чем мужики других деревень.
Наша нянька и кормилица брата, Дуняша, всегда с гордостью подчеркивала перед остальной прислугой, что она «барынина», т.е. происходит из бывших крепостных семьи моей матери. Отношение всей дворни, как старых, так и малых, к нашей семье было как к людям очень близким, но в то же время принадлежащим к высшей породе. Это было настолько естественно и привычно, что этот факт и в их, и в наших глазах даже не подлежал сомнению, как нечто установленное самой природой.
Проведя детство и юность в деревне, мы все три брата имели довольно демократические вкусы, и с дворовыми и деревенскими мальчишками, а впоследствии и взрослыми парнями, были в чисто товарищеских отношениях, что, однако, в их глазах никогда не стирало чувства нашего социального превосходства. В детстве это «высокопоставленное» положение в отношении деревенских приятелей мне было очень неприятно, и я его всеми силами старался сгладить, но совершенно безуспешно. Так, например, был у меня любимый друг детства и юности Алёша Самойлов из крестьян села Покровского, который, несмотря на все мои просьбы и настояния, категорически отказывался перейти со мной на «ты», относясь к этому как к явной блажи с моей стороны и с большим осуждением. Несмотря на нашу многолетнюю искреннюю дружбу, он всегда держал себя в отношении меня как подчинённый, что меня очень обижало и злило. А между тем он принадлежал к однодворческой семье, совершенно независимой от усадьбы ни прежде, ни потом, так как его деды были вольными людьми, и в память одного из них, служившего юнкером на Кавказе, вся семья Самойловых именовалась по-уличному «юнкарями».
Подобное отношение к себе как к представителю особой породы я видел не только в соседних с нами деревнях, но и в других дальних местах нашей губернии, куда мне приходилось попадать по охотничьим делам впоследствии. Никто и никогда из крестьян и дворовых во времена нашего детства не называл нас по имени, а всегда мы были для них с братом «барчуками». Играя с дворовыми и крестьянскими ребятишками в лапту или в лодыжки, подражая им во всём, даже в костюме и поведении, мы, тем не менее, всё же оставались среди них особыми существами. Когда они ели, проголодавшись, чёрный хлеб с луком, а мы просили того же, родители их каждый раз пытались всучить нам вместо чёрного хлеба булку с прибавлением злившего меня изречения, что «не полагается господам есть мужицкое». При подобных случаях в ребячьи годы было мне стыдно и досадно на это вечное неравенство, которое неодолимой стеной отделяло нас от привычной и близкой среды деревенских приятелей.
Ни уже упомянутый Алёшка Юнкер, ни кто-либо другой из приятелей-крестьян нашего детства и юности не чувствовал себя в своей тарелке, если его удавалось изредка затащить к нам в дом. Никакой приятельской беседы в этом случае не выходило, так как гость смущённо молчал, с опаской оглядываясь по сторонам, и лишь изредка решался произнести несколько слов шёпотом. Он явно при этом тяготился своим положением и ожидал как избавления момента, когда он, наконец, мог уйти. Часто подобный гость, несмотря на все протесты смущённых хозяев, вдруг принимался за какую-нибудь добровольную работу в виде чистки ружей или охотничьих принадлежностей, а то и просто… сапог.
Свободнее чувствовали себя наши деревенские приятели в «поварской» среди горничных и кухарок, т.е. хотя и в барском доме, но, так сказать, уже в разряженном воздухе. Но даже и там, едва только немного «разгулявшийся» приятель начинал находить самого себя, как вдруг раздавался грозный окрик поварихи Авдотьи Ивановны, строгой блюстительницы этикета: «Ты что это расселся с барчуком рядом? Ай, он тебе
