Дионисия Сметыны. В число обязанностей строевого кавалерийского офицера в старое время входило и производство предварительных дознаний по разного рода военным правонарушениям, на какой предмет нам из Школы в числе других уставов была выдана и книжка «о производстве дознаний».
Пришедший в сопровождении вахмистра вечером ко мне на квартиру Сметына оказался очень симпатичным и добродушным преступником, даже и не искавшим какого бы то ни было оправдания своему преступлению. Ему предъявлялось обвинение в трёх побегах, что по законам военного времени считалось вещью очень серьёзной. «Побегом» на военно-юридическом языке называлась «самовольная отлучка» сверх определённого времени, и в Новогеоргиевске была масса солдат, повинных в этом правонарушении. Отпусков в военное время не полагалось, а потому стосковавшиеся по дому солдаты в экстренных случаях уезжали домой самовольно. Они справедливо полагали, что всё равно наказание придётся отбывать после войны, а когда она кончится, ведал один Господь, да и, кроме того, на войне могли человека убить, а с мёртвого никакое начальство взыскать всё равно ничего не сможет. Гауптвахта в Новогеоргиевске была всегда полна арестованных, «за самовольные отлучки» и «побеги» ожидающих суда, и эти преступления с течением времени приобрели чисто бытовой характер. К чести «беглецов» надо сказать, что все они после побывки неизменно возвращались в полк, за исключением таких, которые бегали не домой, а на… войну. Как это ни странно, но были и такие преступники, которые, скучая в Новогеоргиевске, не дожидаясь своей очереди, тайно уезжали с уходящим на фронт пополнением. Если таких добровольцев ловили, то сажали на гауптвахту и «подвергали» одинаковой ответственности с прочими беглецами, независимо от мотивов побега, так как военные законы не могли в мирное время предвидеть таких оригинальных преступлений.
Однажды в Новогеоргиевск приехал важный инспектирующий генерал, посетивший в числе других военных учреждений и гауптвахту. Здесь он изумился огромному числу арестованных за побеги и потребовал сведения более подробные. Было это в начале войны, когда она была очень популярна среди военнослужащих действительной службы, которые не хотели ждать своей очереди и сами стремились попасть на фронт. Оказалось, что в Новогеоргиевске на гауптвахте, за исключением двух-трёх арестованных, все преступники были этой категории. Генерал умилился их патриотизму, прослезился, поблагодарил за службу царю и родине и всех освободил… вопреки закону.
Мой подследственный Дионисий Сметына не принадлежал к этой категории беглецов-патриотов, а трижды покинул самовольно службу и «смотался на Полтавщину» по той причине, что каждый раз «помирала» его мать. Вызванный письмом родных в первый раз, он, приехав в родную деревню, прожил дома неделю в ожидании, пока мать «преставится», но мама его «отдышалась», и он вернулся на службу. Через месяц пришло письмо, что мать опять помирает. Сметына отлучился самовольно во второй раз и с тем же результатом. Та же история повторилась и в третий раз. Мать, как говорится, не умерла, а только время провела, любящий же её сын стал из-за этого тяжким преступником.
Вскоре после Рождества 1914 года я как-то написал в Геленджик письмо сторожу Ивану, прося его выслать мне в Новогеоргиевск бочонок вина. В марте пришла большая почтовая посылка, как я был уверен, с вином. Но оказалось в ней не вино, а забытые когда-то мною в Петербурге в гостинице «Россия» вещи. Среди них было много предметов, которые можно было забыть только действительно в ненормальном виде, как например, походная шинель, шашка и бинокль. Всё это высылала мне из столицы по собственной инициативе администрация гостиницы… из патриотических чувств.
В конце марта совершенно неожиданно в Новогеоргиевск приехали папа с Сонюшей. Пробыли они у меня неделю, во время которой с большим интересом наблюдали за жизнью и бытом нашего гарнизона. Перед отъездом отец признался мне, что из всех видов военной службы кавалерия ему кажется наиболее интересной. Сестра тоже была очарована бравым видом гусар и улан и своими многочисленными кавалерами, моими товарищами, которые не ударили в грязь лицом и показали себя с самой лучшей стороны перед барышней из своего круга.
Начиная с февраля, как только сошли снега, начался для маршевых эскадронов период боевой стрельбы. Эскадроны по очереди ходили на стрельбище для упражнений в стрельбе по мишеням. Для этого с раннего утра далеко вокруг стрельбища, расположенного в широкой балке за городом, выставлялось конное оцепление, а затем назначенные для стрельбы части часов в 9 утра начинали стрельбу. Мишени, подъёмные и неподвижные, были укреплены над блиндажом, в котором сидели махальные. По окончании стрельбы они должны были показывать особым шестом с красным кругом попадания в мишень и замазывать извёсткой дыры от пуль. Сигнал, как для начала стрельбы, так и для прекращения, подавался трубой. Постреляв по мишеням вместе со своим эскадроном, мы, молодые офицеры, по очереди садились в окоп к махальным, чтобы послушать музыку пуль, проносившихся над блиндажом. Впечатление, особенно в первую минуту, прямо одуряющее, так как не только слышен свист каждой пули, выпущенной по мишеням, но и, кроме того, музыка эта весьма разнообразна, так как отдельные пули, попадая в насыпь, рикошетируют, и воют, и визжат, как ведьмы, на самые неожиданные и жуткие голоса и тоны.
Помимо обычной стрельбы пачками и эскадронными залпами, офицеры и унтер- офицеры упражнялись в стрельбе из револьверов в пешем и конном строю. Для конного строя имелись особые мишени, изображавшие скачущего всадника. По ним была самая трудная стрельба, так как многие лошади, не привычные к звукам выстрелов, пугались, метались и вставали на дыбы. Амур мой в этом отношении оказался хуже других, и всю стрельбу проходил, по выражению вестового Гладыша, «на дыбках, як тушканчик». В строю он вообще, несмотря на все усилия мои и наездников, никак не мог вести себя прилично, постоянно пугаясь барьеров, чучел и даже взмахов шашки собственного всадника. Сидеть на нём во время рубок лозы или глины была вещь чрезвычайно неудобная, так как он постоянно обносил все препятствия. В связи с этим пришлось сдать его для систематической выездки старшему наезднику Запасного полка подпрапорщику Федотенко.
Федотенко этот − фигура очень любопытная, на которого его ремесло наложило характерный отпечаток. Несмотря на свою чисто хохлацкую фамилию и происхождение, он всем своим видом напоминал не малоросса, а англичанина-наездника. Высокий, сухой и тощий брюнет, он держался необыкновенно прямо и поражал лихой выправкой. Одет он был всегда весьма шикарно и всем своим видом старого кавалериста производил импонирующее впечатление. Федотенко много лет подряд состоял на сверхсрочной службе, окончил школу наездников при офицерской кавалерийской школе и являлся великим знатоком лошади и её выездки. В полку он пользовался большим уважением среди офицеров за прекрасное знание дела и зарабатывал хорошие деньги. Под ним самая капризная и нервная лошадь шла, как шёлковая, и выполняла все требуемые от неё манёвры. На барьерах Федотенко был неподражаем и вызывал в нас, молодых офицерах, вполне понятный восторг.
Во время выездки Амура я две недели подряд с фотографическим аппаратом в руках следил за его ездой в манеже и много раз заснимал прыжки через барьеры. По своей слабости на передние ноги Амур мой частенько спотыкался на препятствиях и падал. И всякий раз Федотенко, как кошка, оказывался на ногах, не выпуская из рук по уставу повода, хотя злосчастный Амур, случалось, переворачивался при падении через голову.
Интересовался Федотенко не только одними лошадьми и конным делом. Под предлогом осмотра и выездки моей лошади он частенько приходил ко мне на квартиру, которую в это время я снимал на Тясминской у бородатого акцизного чина. Долгое время я принимал визиты наездника за чистую монету, удивляясь его рвению и любви к делу, но скоро пришлось убедиться, что его привлекал отнюдь не мой Амур, а хозяйская горничная Фрося, красивая и стройная хохлушка, влюбившаяся в лихого наездника по уши. Этим последним обстоятельством Федотенко не преминул воспользоваться, и дело окончилось скандалом. Девочка забеременела и после отказа Федотенко на ней жениться пожаловалась начальству. Дабы выйти из неприятного положения и избегнуть ответственности, Федотенко с моими вестачами пытались безуспешно подсунуть эту девицу мне. Но при всей моей неопытности дело это не выгорело и хитрого кавалериста его эскадронный командир потянул-таки на цугундер.
И мои хозяева, и я сам приняли участие в судьбе обманутой девицы, что дало мне случай ближе познакомиться с ними. Оба старичка оказались тихими и интеллигентными людьми, скоро ставшими со мной большими друзьями. У них в доме, кроме меня, жил и другой офицер, прапорщик Астраханского драгунского полка последнего выпуска Елисаветградского училища Мамович. Происходил он из скромной провинциальной семьи и до войны учился в Александрийском сельскохозяйственном училище. Бог весть почему, пришла ему в голову идея пойти в кавалерию, к которой ни он сам, ни его семья не имели никакого
