отношения. Четыре месяца, проведённые в училище, не сделали из него не только кавалериста, но даже и просто военного человека. Он оставался совершенно штатским человеком, как по внешнему виду, так и по психологии, несмотря на яркую форму, которую носил. Подражая товарищам и их военному аллюру, приобретённому многими годами муштровки, он производил самое комическое впечатление и являлся какой-то карикатурой. В среде товарищей он не пользовался ни расположением, ни уважением, как элемент чуждый и случайный. Зачем пошёл он в кавалерийские офицеры и чем руководствовался в этом своём намерении, было совершенно не понятно, тем более, что никаких средств не имел, и старушка мать, у которой он был единственным сыном, выбивалась из сил, чтобы содержать его в полку.
С началом весны 1915 года в город стали всё чаще наезжать всевозможные инспектирующие генералы. Из них особенно досаждали генералы Здроевич и Винтулов. Первый был бригадным запасных полков, и целью его наездов была подготовка строевая и теоретическая маршевых эскадронов и испытание знаний в теории и практике службы молодых офицеров. Каждый свой приезд он устраивал всем нам манежную езду, которая представляла собой очень красивое зрелище, благодаря фуражкам всех цветов радуги, так как в езде участвовали офицеры обеих дивизий. Однако в смысле отчётливости езда эта оставляла желать очень многого, главным образом, из-за лошадей, которые были совершенно не объезжены и не привычны к манежному делу. Вечером генерал проверял в собрании знание офицерами уставов, причём неожиданно разгорелся опять спор между представителями старой и новой школы. На этот раз вопрос шёл о скребнице, которой по старым понятиям чистили лошадь, а по-новому полагалось чистить не коня, а щётку.
В начале 1915 года пришлось пережить много неприятного в связи с историей, которая случилась дома с отцом. Она очень характерна для своего времени, и служит яркой иллюстрацией к тому, как левая печать предреволюционного периода не стеснялась в средствах и способах, чтобы так или иначе бросить тень на людей инакомыслящих, имевших мужество открыто принадлежать к правому лагерю.
С началом мобилизации отец по своей должности уездного предводителя дворянства был обязан присутствовать как председатель на всех рекрутских наборах и мобилизациях, как людских, так и лошадиных. В первый год войны наборы эти производились чуть не каждый месяц и отнимали у отца много времени, необходимого ему для собственных дел и хозяйства. Чтобы не привести имения в расстройство, отцу приходилось иногда отсутствовать на том или ином наборе в воинском присутствии в Щиграх, передавая председательство своему заместителю. Подобные вещи были законны и происходили по всей России, вероятно, со всеми предводителями. Однажды во время одного из таких отсутствий отца в воинском присутствии, как на грех, были представлены в набор лошади из нашего имения. Не то случайно, не то для того, чтобы, по их мнению, сделать приятное своему председателю, комиссия приняла лошадей отца по повышенной оценке, за что отец никак не мог нести ответственности, раз он даже не присутствовал при этом, да и всё дело заключалось в каких-нибудь трёх сотнях рублей.
Политические враги отца и, главное, дяди, ища возможности напакостить правым лидерам губернии, этого случая не упустили и пожелали им воспользоваться в своих интересах. Было донесено какими-то радетелями губернатору Муратову в Курск со всевозможными прикрасами об этом «вопиющем деле», и мельница заработала. Муратов, давно точивший зубы на отца и дядю, которые не ставили его ни в грош, немедленно возбудил официальное дело, которым, конечно, воспользовались левые газеты, поднявшие целую кампанию против отца, назвав её почему-то «дело о щигровских лошадках». Дело кончилось весьма скандально, как для губернатора Муратова, так и для левых кругов. Такие должностные лица, как уездные и губернские предводители, в случае служебных преступлений были по старым законам подсудны прямо Сенату, куда отец и был вызван для дачи объяснений в январе 1915 года по делу, возбуждённому против него курским губернатором.
Как и следовало ожидать, Сенат, выслушав объяснения отца, прекратил дело и сделал выговор Муратову за возбуждение дела без достаточных оснований. Этим вопрос «о щигровских лошадках» не кончился. Курское дворянство, оскорблённое за отца, зашевелило своими петербургскими связями, и Муратов был не только смещён с занимаемой должности, но и переведён даже из Министерства внутренних дел куда-то в отдел снабжений. Решение Сената по делу отца сняло у меня с плеч целую гору, так как газеты два месяца подряд склоняли фамилию Марковых во всех падежах, и меня в полку уже начали спрашивать, не родственник ли мой Марков – герой истории «о щигровских лошадках».
Вскоре после визита в Новогеоргиевск генерала Алымова с инспекторским смотром прибыл к нам инспектор ремонта кавалерии Винтулов. Он был в 1915 году самый старый генерал русской службы и принадлежал к первому выпуску нашего корпуса в Воронеже. Выстроив всех молодых офицеров двух последних выпусков на плацу, он поздравил нас с производством, причём в короткой речи, которую произнёс, прибавил, что пятьдесят лет тому назад сам пережил этот счастливый день. Затем генерал, несмотря на свой преклонный возраст, выстоял подряд четыре часа на выводке лошадей, которых подробно и добросовестно осмотрел. Вахмистры каждого эскадрона становились при этой церемонии против генерала-инспектора и громким голосом выкрикивали имена коней, которых проводили перед начальством солдаты, год ремонта и завод. По поводу лошадиных имён среди начальства было много потехи, так как имена были подчас более чем оригинальные и всецело принадлежали вахмистрскому изобретению. Вахмистров винить не приходилось: закон предписывал, чтобы кони одного и того же года ремонта носили имена, начинавшиеся на одну букву. Придумать же несколько сотен имён на одну и ту же букву было, конечно, нелегко для не очень грамотного человека, каким был вахмистр, на обязанности которого лежало крещение коней. Немудрено, что на каждой выводке начальство помирало со смеху, когда ему представляли коня Блудократа или кобыл Чижевазелиновую и Атличную.
На масленицу я неожиданно попал в отпуск домой «по очереди», как выразился военный писарь, принёсший мне отпускной билет. Официальных отпусков в военное время не полагалось, и моя поездка в родные места именовалась «командировкой в г. Щигры за покупкой тёплой одежды».
В Щиграх, где мы с сестрой и Женей провели весёлую масленицу, тётушки и бабушки очень старались сблизить меня с некоей родственницей, кузиной матери, молодой барышней, по-видимому, с серьёзными намерениями. Барышня была очень милая, но кроме родственных чувств, между нами ничего другого оба мы взаимно не почувствовали, хотя проектируемый дамами брак как нельзя лучше гармонировал со всеми родственными и материальными соображениями.
Время прошло весело и беззаботно среди родственной молодёжи. Перед отъездом все мы снимались порознь и группами, и, между прочим, на одной оригинальной группе кузина, я и кузен Юрий Бобровский снялись рядом в косынках сестёр милосердия, так что были видны только головы. Эта фотография показывалась всем знакомым, и никто не мог догадаться, что двое из трёх сестёр − мужчины. Старый и глухой помещик, над которым потешалась молодёжь, даже заявил, что ему больше всего нравится «средняя», т.е. я.
По возвращении в Новогеоргиевск я попал в самый разгар всяческих смотров, которые шли один за другим. Начальство готовилось к скорому выступлению очередных пополнений, отпуска солдатам были прекращены и вместо занятий мы ежедневно ходили на стрельбу. На другой день приезда я попал на инспекцию эскадрона полковником Тарновским, помощником командира полка по строевой части. Тарновский, несмотря на все придирки, остался доволен и благодарил, хотя во время смотра ругался как сапожник. Взводному, у которого чуть не вырвался при выводке заигравший конь, он пустил казарменную остроту:
− Тебе, братец, не коней водить, а взвод срать.
Через два дня неожиданно приехал генерал Алымов. Этот тоже говорил не без крупной соли, причём обращался к солдатам в чисто драгомировском стиле. Офицерам рекомендовал ввиду военного времени поменьше говорить об успехах на фронте и не говорить совсем о неуспехах. Бывших в бегах обозвал скверноматерными словами, а всем вообще сказал прочувственную речь не без слезы. Полковник Киндяков, стоявший рядом с генералом, по этому поводу совсем расстроился и плакал слезами крокодила.
В вечер генеральского смотра среди ахтырцев было необычайное волнение. Проездом на войну в город заехал осмотреть молодёжь старый ротмистр Лермонтов, из коренных ахтырцев. Он был представитель одной из трёх или четырёх родственных друг другу фамилий, составлявших большинство офицеров гусарского Ахтырского полка. Это были Панаевы, Лермонтовы и Вербицкие, из поколения в поколение служащие в полку. В Новогеоргиевске имелся молодой Вербицкий, красивый мальчик с необыкновенно большими синими глазами, носивший среди товарищей кличку «Вера Холодная», тогдашней
