диско-музыка… Он, документы коего на выезд в капстраны уже десяток раз без комментариев безвозвратно и, соответственно, «безвыездно» тонули в каких-то таинственных недрах: то ли за пьяную антисоветчину в компании, то ли за студенческие блудни с француженкой, доминиканкой и «разными прочими шведками». И теперь он воочию увидит Афины, Геную, Неаполь, Марсель?! Да быть того не может!
«…Что-то у тебя там не то», — за месяц до описываемых событий как-то за ужином сказал тесть, наслаждаясь, подобно японцу, видом дымящихся перед ним на тарелке пельменей. «Не то, — согласился я, но лишь на третьем пельмене осознал всем холодеющим существом своим, что теперь уже точно не видать мне „колыбели цивилизации“ как своих ушей. Теперь уж — если говорит депутат, член ЦК — полный трындец. — А где — там?» — «Вопрос интересный. — Ульянов неохотно оторвался от пельменей и остановил на мне свой „фирменный“ взгляд, вызывающий желание спрятаться под стол. — Там. — Он поднял стальные глаза к кухонному абажуру. — Я был на Старой площади». — «В ЦК КПСС?» — глупо уточнил я. «В ЦК. Или в КГБ». — Тесть пожал массивными председательскими плечами. Пауза длилась дольше, чем в спектаклях Театра имени Вахтангова. Забили антикварные часы: сперва напольные в гостиной густым простуженным басом, затем настенные и стоявшие на антикварных буфетах, комодах, консолях. «Дальше — тишина, — драматически молвил про себя я, глядя в тарелку на остывший обмякший пельмень. — Как своих ушей…» «Так вот завтра ступай, Миша, и узнай, в чём там дело у твоего зятя!» — с дуршлагом в цепкой жилистой руке развернулась от мойки тёща, Алла Петровна, будто дунув на совсем уж было погасший уголёк моей надежды. «Ладно, схожу», — снова пожал плечами Михаил Александрович. А я вообразил, как большой начальник в большом кабинете большого дома рассказывает ему, отцу моей законной жены, о моих давних мелких шкодливых похождениях, — и едва сам не отказался от круиза.
Прошло время, и я понял нелепость тревоги: до моих ли похождений было на Старой площади после Чернобыля, когда начинали уже сбываться провидения апостола Иоанна, два тысячелетия тому назад создавшего на Патмосе Апокалипсис?..
«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
…В июне 1989 года мы с Еленой отправимся к моим университетским друзьям в Центральную Швецию, где прежде всего был зафиксирован выброс с Чернобыльской АЭС. Друзья-землевладельцы сообщат, что треть всего их водного пространства, озёр, прудов, речушек, родников — не пригодна после аварии в Чернобыле для рыбной ловли, купания и вообще использования человеком, а с земли необходимо было снимать чуть ли не метровый плодородный слой. Лицо Михаила Александровича, выслушавшего наш рассказ, станет каким-то пергаментно-безжизненным. «Умеем же всё вокруг испакостить!» — процедит он сквозь зубы.
К слову сказать, Елену в тот круиз по Средиземноморью просто так, с кондачка, тоже не пустили (молодым уже невдомёк, что без так называемой выездной комиссии, состоявшей из старых большевиков и ветеранов НКВД, без чётких ответов на их каверзные вопросы типа: «Какого числа родился товарищ Ким Ир Сен?» или: «Чем закончил свою речь на очередном съезде партии товарищ Фидель Кастро?» — выехать за границу, даже в страны соцлагеря, было невозможно). Она устроила скандал, в результате коего второй секретарь Свердловского райкома партии лично доставил утверждённую комиссией выездную характеристику на тов. Ульянову Е. М., отправляющуюся за рубеж, как было сказано в сопроводительной записке, «в составе делегации», по месту жительства члена ЦК КПСС тов. Ульянова М. А.
…По трансляции объявили, что подходим к Босфору. Пассажирам предложили полюбоваться красотами с самой верхней, пеленгаторной палубы. Мы с Михаилом Александровичем поднялись. Слева и справа потянулись оливковые рощи, кипарисы, сады, башни, копья минаретов, мечети, дворцы, дома под черепичными крышами, виллы с ниспадающими в зелено-голубые воды пролива мраморными лестницами, руины крепостей, ветхие лачуги…
— «Никогда я не был на Босфоре, — задумчиво промолвил Ульянов, — ты меня не спрашивай о нём…»
— Мечтали в детстве о путешествиях, Михаил Александрович? — поддержал я тему. — О морях и кораллах, необитаемых островах? О загранице?
— Да я, честно говоря, не очень и представлял себе, что это такое — путешествия, а уж тем более заграница… — Он умолк.
— Михаил Александрович, — напомнил я ему о себе. — В редакции попросили сделать с вами интервью.
— В какой еще редакции? — набычился Ульянов.
— Газеты «Советская культура». С которой я сотрудничаю. А в Москве и даже на даче, сами знаете, у вас никогда нет времени. Прошу покорнейше простить, но я всё-таки как-никак журналист.
— И что я должен делать, коли ты всё-таки как-никак? Весь отпуск мне покоя не дашь со своим интервью?
— Клянусь, навязчивым, как старая дева, не буду!
— Ловлю на слове. На клятве.
Навстречу медленно ползли баржи, теплоходы под разными флагами. Между ними сновали моторные лодки, скользили парусники, яхты.
— Да… У Паустовского, кажется… — глядя на минареты в золотисто-лазоревой мгле, произнёс Михаил Александрович. — Кстати, рассказ Паустовского «Снег» — одна из первых моих работ на радио, которые принято считать удачными.
— Любите Паустовского?
— Один из тончайших, лиричнейших писателей! Романтик с каким-то горьковатым привкусом ностальгии по несбывшемуся, с какой-то полной очарования грустью и в то же время весёлой влюблённостью в жизнь. «Снег» — странный рассказ. Как бы туманным флёром подёрнутый. И сюжета-то, собственно, нет. Случайная встреча моряка, сына умершего владельца старой дачи, с женщиной, которая теперь там жила. Вот и всё. Но столь прозрачна, глубока и многозначна проза Константина Георгиевича, что всегда удивительно её читать: за кажущейся простотой такое дыхание жизни… Но я о другом. У Паустовского: «Мне всё это казалось нереальным и напомнило вымыслы юности. Но вместе с тем это была действительность. Я наконец поверил, что передо мной легендарный Босфор, что именно я стою на палубе и что рядом в густом сумраке тонут древнейшие области земли — Малая Азия, мифическая Троя, Геллеспонт…» — По его лицу скользнула улыбка. — Да, интервью, честно говоря, давать не хочется. Может, до Москвы отложим, а? Обещаю в первый же день… Хотя нет, у меня же запись «Мёртвых душ» пойдёт. И съёмки, и гастроли, концерты, президиумы на собраниях…
— Работа, что ж поделаешь.
— Но и у меня работа. За что вы нашего брата журналиста так не любите? Помню, ещё студентом журфака МГУ по заданию газеты «Гудок» подошёл к вам в Малом театре, чтобы узнать мнение о спектакле киргизской труппы, гастролировавшей в Москве, — вы так меня шуганули!
— Как?
— Как чёрт от ладана шарахнулись.
— Это ты ладан, а я чёрт? — скривил он в усмешке губы.
— Помню, там кто-то сказал: недолюбливает он вас, журналюг.
— Да нет, когда просят, интервью даю. Отказывать — наотрез — не умею. Всегда во мне, к сожалению, жила какая-то солдатская дисциплина: пригласили — пришёл, предложили — согласился, приказали — сделал…
— Часто приказывали?
— Бывало. А журналисты, критики… Мне всегда жалко, да нет, просто с уважением относился к людям другой профессии, заработок, хлеб которых в той или иной степени зависел от меня. Старался не подводить. Знаю актёров, которые действительно не жаловали журналистов. Но это или странно, как, например, у Юлии Борисовой, которая всю жизнь не даёт интервью, такие у неё правила, устои, убеждения. Или — глупо, всё-таки актёр — профессия публичная. Хочешь взглянуть на наши с Аллой Петровной апартаменты? — перевёл он тему.
Их поселили в лучшей на теплоходе каюте — так называемом капитанском люксе (по распоряжению
