как не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме эпитафий. Даже моя основная работа стала подавать признаки забвения.
А паника объяснялась тем, что несмотря на все затраченные усилия, показать Эмме мне было нечего. Тем не менее, я позволил ей уговорить себя приехать вечером с десятком лучших на сегодняшний день кандидатов в эпитафии.
Когда Эмма их читала, достаточно было только взглянуть на ее лицо, чтобы понять, как я промазал. Мы сидели за столом в их уютной гостиной, на голых бревенчатых стенах играли золотистые блики, в воздухе витал запах дыма. Юрек Рутц сидел в кресле-каталке напротив литой железной печки. Со времени моего прошлого визита он стал выглядеть намного хуже. Он сильно потерял в весе, бледная бескровная кожа висела складками, каждый вздох давался ему с трудом. Даже на мой неопытный взгляд он выглядел достаточно больным, чтобы нуждаться в госпитализации.
Эмма Рутц закончила читать и посмотрела на меня сквозь стекла очков. Я мгновенно подумал о том, что зря потратил пять месяцев и что мне никогда не получить эту тысячу долларов. Мне стало горько.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Я сделал все, что мог. У вас еще достаточно времени, чтобы нанять кого-нибудь другого. — Нанять настоящего писателя, хотел я сказать.
— Нет-нет, — ответила она. — Вы хорошо начали. Просто им всем чего-то не хватает.
— Я знаю, знаю! Но вот чего?
— Тс-с-с, — ответила Эмма и похлопала меня по руке. — На самом деле, это моя вина. Мне следовало рассказать вам все. — Она принесла с полки блокнот и положила его на стол передо мной. — Мой муж увлекался спиритизмом. И всегда отличался своеобразными идеями. Он часто рассказывал мне о том, как в одиночестве летал там, в вышине, о том, как там спокойно и тихо, какое он при этом испытывал блаженство и какие при этом его посещали мысли. Мой муж никогда не принадлежал ни одной религии, он просто создал со временем свою собственную. — Она открыла блокнот на странице с загнутым уголком и показала мне запись. Жирный, но на редкость разборчивый почерк принадлежал Юреку Рутцу:
— Что в имени? Наша сущность, вот что. Имена — это величайшее изобретение человечества, даже важнее, чем огонь. Имена означают, что мы можем говорить о вещах не указывая на них пальцем, но на самом деле имена означают гораздо больше. Имена позволяют вещам жить, существовать. Например, с помощью имени мы может тесно связать душу младенца с его телом, и тогда она не покинет это тело, и младенец не умрет. Благодаря именам мы избавляем наших предков от необходимости после смерти навсегда уйти от наших лагерных костров. Зачем, как вы думаете, древние полководцы вели за собой орды соплеменников, захватывали огромные пространства, создавали свои империи? Для удовольствия или выгоды? Нет. Ради славы? Вряд ли. Чтобы получить бессмертие, вот зачем! Они знали, что пока люди поминают их имена — с любовью ли, со страхом, это не имеет значения, — они никогда не умрут. Поднимите достаточно громкий скандал — и вы в буквальном смысле отправите свое имя в путь по коридорам времени. Александр, Константин, Тамерлан, Чингиз-хан… Армии давно превратились в пыль, а эти имена будут жить, пока существуют люди.
С этой же целью художники рисуют свои картины, а писатели пишут книги. Зачем врачи открывают новые болезни? Вовсе не для того, чтобы лечить их, нет! Чтобы назвать их своими именами. Паркинсон… Альцгеймер!!!
Все это было расписано на нескольких страницах. О поклонении предкам у китайцев, о географических названиях, об истинных целях исследователей и искателей приключений… О том, как, жертвуя славой, ленивый человек жертвует и своим именем — оно предается забвению. Пока я читал, Эмма Рутц ушла готовить какао.
…Я пишу об истинном бессмертии, о том, как человек продолжает жить после смерти. Полная биологическая деградация вашей души занимает около тысячи лет, потому что душа состоит из трех самых устойчивых сил в природе, связанных теснейшим образом: любви, надежды и памяти. После смерти душа становится отрезанной от возможности получить новый опыт. Она теряет глаза и уши, которыми раньше воспринимала мир. И тогда она окунается в грезы о жизни. Но мечты для души губительны! Словно вода, они проникают в самую середину души и разрушают ее! Сначала умирает наше тело, а затем и душа растворяется в мечтах. И это — судьба всех нас. Если только мы не раскрываем тайну имен.
От чтения меня оторвало прибытие копателя колодцев Байрона П. Буттитля, который, очевидно, по совместительству являлся и 'сиделкой' Юрека Рутца. Сегодня у них был банный день. Байрон приволок еще одно кресло, устроился рядом с Юреком Рутцем и, вооружившись электробритвой, занялся жесткой порослью на его лице. При этом он с ним непрерывно о чем-то разговаривал. На самом деле, это общение было односторонним, так как Юрек Рутц в основном издавал какие-то невнятные звуки, лишь пару раз для разнообразия разбавив их крепким ругательством. Тем не менее слова Байрона его успокаивали — видимо, тому удавалось общаться непосредственно с душой Юрека, минуя его пораженный болезнью мозг.
При жизни, твое имя находится в твоих же руках, им может пользоваться любой, кто его знает. В смерти оно — последнее, что связывает тебя с жизнью, словно шнурок, привязанный к пальцу ноги спящего человека. Каждый раз, как мы произносим твое имя, шнурок натягивается. Если дергать его почаще — ты проснешься! И таким образом твоя дремлющая душа проснется и освободится от разрушающего влияния грез.
Такие люди, как Авраам Линкольн и Адольф Гитлер никогда не умрут по-настоящему, ибо в любой момент времени их имена слетают с губ миллионов людей, и так будет продолжаться сотни лет. Они живы не менее нас с вами, бездельничая в своих могилах и забавляясь над вечерними новостями.
— Так, — сказал я Эмме, с интересом ожидавшей моей реакции. — Так.
— Это может оказаться правдой, — ответила она. — Почему бы и нет?
Я внимательно посмотрел на нее.
— Вы в это верите?
— Вряд ли это имеет значение. Он — верит.
— Значит, моя маленькая эпитафия всего из четырех строк должна заставить губы миллионов людей произносить его имя? В течение столетий?
— А что нам еще остается? Ведь другого выхода нет! — Она смутилась. Подошел Байрон и положил руку ей на плечо.
— В это верю, например, я, — сказал он. — Верю во все, до единого слова. Юрек Рутц был умнейшим человеком из всех, кого я когда-либо знал.
Эмма продолжила:
— Ваша эпитафия — всего лишь маленькая, хотя и важная, часть большого плана. На самом деле, мистер Марусек, я ожидала, что вы слышали об этом у себя на работе. Аляскинский Краевой Музей Авиации?
Музей Авиации. Вот оно что. Теперь, когда она его упомянула, я вспомнил, что правление музея было крайне недовольно ситуацией с арендой помещения. Срок аренды подходил к концу, и в городе поговаривали о скором переезде музея.
— Юрек Рутц был одним из учредителей музея, — сказала Эмма. — И членом правления. Мы предлагаем им безвозмездно отдать нашу взлетно-посадочную полосу и двадцать акров земли, чтобы в дальнейшем музей располагался здесь.
Ага, подумал я. Новый музей, толпы туристов, и этот могильный камень, предусмотрительно установленный в самом центре музея.
— Вы для этого ищете вечную мерзлоту? — Спросил я Байрона. Определяете, где строить здание?
— Нет, — сказал он.
Снова заговорила Эмма, и я повернулся к ней:
— Мы собираемся сохранить мозг моего мужа и его душу до тех пор, пока медицина не достигнет такого уровня, чтобы вылечить его. — Вид у меня, очевидно, был растерянный, и Эмму это заметно разочаровало. — Мистер Марусек, я на самом деле не думала, что вам придется объяснять! Нанотехнология! Восстановление всего тела по фрагменту ДНК! Разве не об этом вы пишете в своих рассказах?
— Да, об этом. Но это же фантастика! До развития нанотехнологий еще десятки лет. Полвека, а то и больше. — Теперь я не только был смущен, но и начал нервничать. — Так, все-таки, о чем идет речь?
