когда-то подаренный Анной Романовной. Ни весной, ни летом 1915-го Есенину некогда думать о Клюеве. Его сильно беспокоят три проблемы. Во-первых, на что жить? Стихи-то у него взяли, а по рукописи, как просил Городецкий, не заплатили. Во-вторых, ему решительно не хочется издавать «Радуницу» в том виде, в каком он привез ее в столицу; значит, за лето надо написать не менее двадцати стихотворений. Занозой саднило и письмо Блока с отказом от встречи, на которую Сергей так сильно надеялся. Надеялся, что Блок порадуется его успехам, а оказалось, внезапный успех «самородка» Александра Александровича не обрадовал, а насторожил.
Будьте здоровы, жму руку. Александр Блок».
Есенин был обескуражен и, хотя и был серьезно простужен («Все губы раздуло… обметало с простуды»), кинулся на вокзал. Поплутал, но нашел-таки кассу и даже сумел взять билет. Дорогой, зато на ближайшее число, о чем тут же и отписал Мане Бальзамовой. Дескать, выезжаю сегодня (то есть 24 апреля), 1-го буду дома, а в Рязани «числа 14 мая». Отписал, но не уехал, погода неожиданно исправилась, билет обменяли на 29-е. Вот только выходить на люди с раздутыми губами было противно. Есенин лежал под двумя шубами в нетопленой мастерской Сергея Митрофановича и думал, думал над советами и напутствиями Блока. Выходило, что он, Есенин, что-то сделал не так, но что? «Не торопиться»? А как не торопиться, ежели не сегодня-завтра призовут в армию? И как не нервничать, когда он только и думает о том, что приедет домой, к матери и сестрам, без гроша в кармане? А что скажет отцу, отправившему взрослого, фактически женатого сына на заработки в Ревель? И как покажется на глаза Анне Романовне? Денег она от него не ждет, понимает, но чтобы вот так – с пустыми руками без пирожного и погремушки для Юрки? «Путь Вам, может быть, предстоит не короткий…» А вот очень даже может быть, что короче и не придумаешь! Уезжая в Питер, Есенин был уверен, что у него до призыва на фронт минимум двенадцать месяцев. Необученных ратников забривали в солдаты с двадцати одного года, а ему, слава тебе господи, еще и двадцати не исполнилось. Однако уже 16 марта на первых полосах питерских газет появился Высочайший указ о досрочном призыве новобранцев 1916 года, то есть тех, кого должны были призвать только в будущем году. Сообщалось также, что призыв будет произведен повсеместно и в точно назначенный срок: с 15 мая до 15 июня сего года. Значит, надо спешить и за оставшиеся недели свободы довести до ума «Радуницу» и просмотреть новые, рожденные войной частушки, записанные Бальзамовой в деревне, где она учительствовала. При удаче задуманный им сборник «Рязанские прибаски, канавушки и страдания» может принести пусть и небольшие, зато реальные деньги.
24 апреля, как мы уже знаем, Есенин из Петрограда не уехал, задержался на целых пять дней, однако к вечеру 1 мая, сократив московское гостевание до минимума (переночевал у отца, отоспался у Анны Романовны), домчал на ямщике до родимых ворот. Есенин
К четырнадцатому мая Есенин в Рязань не попал. Ехать на призыв договаривались все вместе, купно, но рекруты, в том числе и Есенин, так перепились, что неделю в себя приходили. Впрочем, очухавшись, припоздняться не стали. Зато и оставили многих, и кто один сын, и по здоровью. Есенину дали отсрочку до осени. Якобы по зрению. Вообще-то он и в самом деле был слегка близорук, но все-таки не настолько, чтобы признали негодным к армейской службе. По всей вероятности, подсобила тогдашняя его субтильность. На питерских чужих хлебах ратник второго разряда Есенин С. А. сильно отощал, а тут еще и тяжелое отравление «вином», отчего и выглядел недоростком. К тому же у него были слабые легкие. Он часто «простуживался», а любая простуда кончалась затяжным плевритом или бронхитом. Татьяна Федоровна это знала и лечила сына по-деревенски: натирала камфарой и строго-настрого наказывала поверх портянок надевать в сапоги домашние, грубой вязки носки.
Так или иначе, но угроза призыва отдалилась, и на законном основании. Есенин ободрился – одна гора с плеч – и тут же дал телеграмму в Питер Лёне Каннегисеру, с которым неожиданно подружился в Питере. Тому самому безумцу, который через три года, осенью 1918-го, за смертоубийственный выстрел в Урицкого, председателя Петроградской ЧК, будет приговорен большевиками к расстрелу. Дело было таким громким и таким страшным и задевало столь многих (у Каннегисеров до революции был открытый дом, в котором перебывал весь Петербург), что не оставило четких, слишком опасных следов ни в частной переписке, ни в дневниках оставшихся в России современников «забытого героя». Единственное исключение – Анна Ахматова. Но и она упомянула об убийце Чекиста № 2 только после 1956-го, в «Записных книжках», осторожно спрятав крамольное имя под инициалами. Даже Цветаева, хотя ее воспоминания о петербургских вечерах зимы 1916 года написаны в эмиграции, ничего не говорит о том, какую смерть принял сын директора- распорядителя Николаевского судостроительного завода «Нивель», со стапелей которого сошел знаменитый броненосец «Двенадцать апостолов», краса и гордость российского военного флота:
«Сижу на шкуре белого медведя, он стоит.
– А, так вот вы где? – важный пожилой голос. Отец Лёни, известный строитель знаменитого броненосца – высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый – которого про себя зову – лорд».
Сыновей у лорда двое, и оба не в отца, броненосцы их не интересуют. Старший, Сергей, – путешественник и, как и Гумилев, не по казенной, а по собственной надобности. Благо средства позволяют странствовать по экзотическим странам, среди песков и верблюдов. Младший, Леонид, хотя и поступил по настоянию родителей в Политехнический, но каждый экзамен дается ему с величайшим трудом, по складу ума и по интересам он гуманитарий и поэт. Со старшим Марина пытается подружиться, младшего сторонится, как, впрочем, и он ее, якобы предпочитая «простоте и прямоте» лихой москвички «ахматовский», петербургский «излом» (закавыченные слова из очерка Цветаевой): «…Лёня для меня слишком хрупок, нежен… цветок. Старинный томик “Медного всадника” держит в руке – как цветок, слегка отстранив руку – саму как цветок. Что можно сделать такими руками?» Оказалось – многое: за мстящее убийство Моисея Урицкого (Леонид Каннегисер мстил за гибель товарищей-офицеров) большевики ответили массовым (более 500 человек) расстрелом ни в чем не замешанных заложников. Мандельштам, завсегдатай «нездешних вечеров» в Саперном переулке, рвал и метал: кто поставил его (Каннегисера) судьей? Осип Эмильевич был так перепуган, что скитался по южной России несколько лет, постоянно меняя места временного проживания. Вернемся, однако, на Саперный, 10. В отличие от Цветаевой, хрупкость нового друга Есенина не отталкивает, наоборот. Он ведь и сам не столько человек, сколько «цветок неповторимый»: «Я хочу быть отроком светлым Иль цветком с луговой межи…»
Итак, весной 1915 года Есенин уезжал из Петербурга в уверенности, что нашел в северной столице не только деятельных почитателей своего таланта, но и товарища и ровесника, который – со временем, как знать? – станет идеальным другом, заменив отнятого смертью Гришу Панфилова. Рассказывая питерским знакомцам о красотах приокского края, Сергей приглашал в гости многих, особенно настойчиво Володю Чернявского, но Чернявский, по причине безденежья, отправился «на юга», в имение состоятельных родственников. У Каннегисера денежных проблем не было, и в конце мая он появился в Константинове, полностью экипированный для пеших путешествий по рязанским раздольям. После его отъезда – а пробыл Леонид в гостях у Есенина почти две недели – Сергей описал эти дни (в июньском письме к В. С. Чернявскому): «Приезжал ко мне… Каннегисер. Я с ним пешком ходил в Рязань, и в монастыре были, который далеко от Рязани. Ему у нас очень понравилось. Все время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали. Девки ему очень по душе. Полюбилось так, что еще хотел приехать. Мне он понравился еще больше, чем в Питере. Стихов я написал много. Принимаюсь за рассказы. 2 уже готовы. Каннегисер говорит, что ему многое открыли во мне. Кажется, понравились больше, чем надо. Стихов ему много не понравилось, но больше восхитило. Он мне объяснял о моем пантеизме и собирался статью писать». (Как видим, в роли критика, строгого, но благожелательного, Леонид как бы повторял Гришу Панфилова.) Есенину, конечно, обидно, что не все написанное за лихорадочный деревенский май
