всегда, грыз баранки, а Анюта рассказывала:
«…Я из Лесков еще весной уволилась – в Дединове, у мамы, место открылось. Уволилась и решила съездить на родину, в Мощены. Сима тоже хотела, но у нее не получилось. Думала, все помню, все узнаю – и дом, и деревья. И ничего не вспомнила. Могилки – и те не сама нашла, и папину, и дедушки. Пошла в школу, учитель лопату дал и мальчишек послал, сам не мог, весь в ревматизмах. А панихиду так и не заказала, в церкви дверь заколочена: прежний священник умер, а нового никак не пришлют. Расстроилась я и к Ивану Богослову пошла. Потом в Рязани была, перевод в Дединово оформляла и к вам вот заехала, когда еще увидимся…»
Рассказывая, Анна не смотрела на Сергея, обращая лицо то к Тимошке, то к тете Капе, и все наматывала-наматывала на палец конец короткой, пушистой, слишком густой косы. А Есенин думал: какие странные у нее волосы! Темно-русые, за лето они сильно выцветали, но только на поверхности, а в глубине, наоборот, темнели. Наверное, по контрасту с выбеленными солнцем завитками на лбу, на висках. Темнели к концу июля и ресницы, и даже брови – блестящие, правильные и тоже с отливом в тусклое золото. В старину про такие говорили: «соболиные»…
Тимофей хотел было вынести гитару, Анюта его остановила: завтра они с тетей Капой чуть свет уезжают в Дединово. И Коля обещался, из Москвы, и Сима, может, на Казанскую и сюда заедем.
На Казанскую Николай приехал в Константиново один. И они втроем – Тимошка из кожи вон лез, уговаривая, – пошли к Кулачихе. У себя дома, вблизи, дочка сквалыги оказалась вполне симпатичной и выглядела моложе своих тридцати. Призналась, не чинясь, как стыдно, что отец, при его-то капиталах, перестал субсидировать Константиновское училище. Подумать только, сначала построил школу, получил Благодарственное письмо от Рязанского земства, и на тебе! Дескать, «прослужив десять лет попечителем и приходо-расходчиком, кроме неприятностей ничего не имел и посему слагаю взятые на себя обязательства». А что он хотел с училища поиметь? Ей в уездной управе показывали пренеприятное батюшкино заявление, не знала, куда глаза спрятать. А потом история с братом… Да вы, наверное, и сами знаете.
Они знали. Первым по смерти толстосума в усадьбу заявился его сынок и сразу же принялся окультуривать плодовый сад. Год выдался яблочный, к середине августа яблоки налились, и рачительный хозяин заманчивого для константиновских яблококрадов сада решил сам поработать караульщиком, подсобить старому сторожу. Кончилась затея плачевно. В статье, опубликованной в октябре 1911 года в газете «Рязанский вестник», происшествие под Александров день изложено было так: «В этот злополучный вечер был праздник… На улице было особенно шумно. Около 10 час. вечера он (Борис Иванович Кулаков. –
Лидия Ивановна пересказывала статейку довольно точно…
– Борю конечно же оправдали, ну какой мой братик помещик? Мальчик, студент, даже не дворянин. А как перемучился! Меня в то лето в России не было, мы с мужем детей к морю увезли. Раньше средств не было, дачу под Москвой снимали. В Серебряном Бору, у дальних родственников. Хотели в Ниццу, врачи отсоветовали, выбирали-выбирали, выбрали: Аберврак. Это, думаю, лучшее место в Бретани. Богатых русских нету, поэтому дешево, просто, еда отличная. Море, правда, холодное, а я мерзлячка, но дети купались. Англичане тоже. Там, кстати, в то лето и Блок был, с женой. Мы их на полуострове встретили. Прочитали в местной газете, что там дешево продается старый дом, и захотели взглянуть. У меня до войны мечта была тайная: продать имение, очень уж тут «крепостным правом» разит, и купить что-нибудь этакое, старинное-старинное, с романтическим прошлым. Приехали и ахнули: XVII век! Разрушенные подъемные мосты, старинная казарма, остатки крепостных укреплений… И вдруг кто-то за нашей спиной говорит по-русски: «Среди валов можно развести хороший сад». Оглянулась – Блок! Я его сразу узнала, у моей подруги весь кабинетик в портретах, прямо музей Блока. Она на Бестужевских курсах в Петербурге училась, сейчас в гимназии, женской, английский язык ведет, в той же, где муж преподает. Он у меня учитель словесности. Брату уроки давал, еще студентом, так мы с ним и познакомились, Боря из-за него на филологический поступил. Я в ту пору стихов Блока почти не знала, у нас дома другие кумиры. У мужа – Островский, Боря – античник. После встречи в Бретани стала читать. Не все понимаю, конечно. Подруга советует: выучи наизусть и читай про себя, но я стихи почему-то не запоминаю. Языки даются, стихи – нет.
Согласившись на Тимошкины уговоры, Есенин дал себе слово: стихов мадаме не читать, о петербургских успехах не распространяться, а уж про то, что был у Блока, и Александр Александрович успехам поспособствовал и только что вышедший том сочинений подарил, – тем паче. Но когда Кулачиха вдруг встала из-за чайного стола, ушла куда-то наверх, а вернулась с книжкой Блока в руках – точь-в-точь такой, какая у него заперта в дедовом сундуке, не выдержал: похвастал. Дескать, и у меня такая, только с дарственной. Николай с Тимошкой иронически улыбались, да и Кашина, хотя и ахала, а по всему видно – не верит.
– Да я хоть сейчас принесу! Только не враз получится, книги-то у меня не дома, у деда. А это на дальнем конце, в Матово…
Тимошка и Николай заулыбались еще ехиднее, но барыня взглянула внимательней, даже голос у нее повзрослел: из старшей сестрички, привыкшей к общению со сверстниками младшего братика, вдруг выглянула важная дама, охочая до умных разговоров, выглянула и тут же спряталась:
– Нет, нет, сегодня не надо, деревня третий день гуляет, перепились, озоруют, задираются, лучше завтра… Приходите к обеду, мы здесь по-деревенски, в три обедаем, потом Тимофей Васильевич с детьми займется, а мы с Вами, Сережа, – Блоком. Очень мне почерк его любопытен, я в гимназии графологией увлекалась.
Так и пошло: с утра он работал, а к вечеру уходил к Кулаковым, если, конечно, Лидия Ивановна не уезжала в Москву.
Екатерина Есенина вспоминает: «Матери нашей очень не нравилось, что Сергей повадился ходить к барыне. Она была довольна, когда он бывал у Поповых. Ей нравилось, когда он гулял с учительницами. Но барыня? Какая она ему пара? Она замужем, у нее дети.
– Ты нынче опять у барыни был? – спрашивала она.
– Да, – отвечал Сергей.
– Чего ж вы там делаете?
– Читаем, играем, – отвечал Сергей и вдруг заканчивал сердито: – Какое тебе дело, где я бываю?
– Мне, конечно, нет дела. Но вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, – продолжала мать, – нашла с кем играть.
Сергей молчал и каждый вечер ходил в барский дом».
Татьяну Федоровну понять можно. Она всерьез боялась, что Сергей влюбится в чужую и, как ей казалось, опытную в постельных делах женщину. Влюбится и пропадет. Но барыня если и крутила тайный роман, то не с ее сыном, и Есенин об этом догадывался, потому что возвращалась Лидия из Москвы иной, чем уезжала, – «с загадкой движений и глаз». Иногда они и вправду играли, вернее, играл Сергей и дети, а мать и учитель, примостившись в тени, просматривали свежие газеты, спорили о политике. Но когда перемена кончалась и Тимошка приступал к своим непосредственным обязанностям, Есенин и в самом деле читал – нет, не стихи, стихи мадам Кашина, в девичестве Кулакова, не воспринимала, особенно на слух, терялась, как школьница на экзамене. Зато «Яр» прослушала с интересом, записывала в блокнотик значение непонятных слов, некоторые главки просила прочитать еще раз. Особенно поразила ее сцена убийства крестьянами помещика, в имени которого – Борис Петрович – Есенин соединил имя ее брата – Борис и отчество отца – Петрович.
– Но как же так? (Лидия Ивановна была в растерянности, румянец – пятнами, глаза беспомощные, словно у близорукой) Из-за голубя, которого сцапала голодная кошка, – переполох, а тут? Человек! Да, плохой, грубый, жадный, неуважительный, но человек! Не дикари же они, не папуасы, чтобы не понимать: отвечать-то перед законом придется, хорошо еще этот ваш живописный старикан взял на себя вину, решив пострадать за общество, а если бы не взял? Закон есть закон, это еще при Некрасове мужики понимали. Помните: «Суд приехал, допросы, тошнехонько…» Так ведь там, у Некрасова, застрелился чужой, а здесь забили. А из-за чего? Не земля пахотная, своя, а пустошь, к тому же общинная. За мешок диких орехов? Не понимаю, и все тут! Ну, были бы изверги, воры, разбойники, душегубы…
Есенин попытался разъяснить «идею» повести, но запутался. Текст не вмещался в объясняющие слова, уходил в глубину. Да Лидия Ивановна уже и не слушала: приехали ветеринары – в уезде новая вспышка ящура…
Ушел он не прощаясь, ночевал у Титовых, застал там Ивановых корешей, охотников, и увязался за ними. А когда через неделю вернулся, нашел на комоде целую стопку писем. Самое толстое было от Клюева, с него и начал.
В открытке, отправленной еще перед отъездом из
