столицы, Есенин просил Николая Алексеевича высказать свое мнение о его стихах, если наткнется на них в периодике. Стихи Есенина Клюев прочел, они ему «не показались», о чем и сообщил В. С. Миролюбову, издателю опубликовавшего их «Ежемесячного журнала»: «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке – в них робость художника перед самим собой и детская, ребяческая скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью». Что-то вроде этого, хотя и поделикатней, написал он, видимо, и в Константиново. Есенин обиделся и не ответил. Новое письмо было посерьезней, снисходительных поучений в нем не было. Николай Алексеевич наконец-то разговорился, приоткрыл сокровенное:

«… Мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нем… Особенно я боюсь за тебя… Твоими рыхлыми драченами объелись все поэты, но ведь должно тебе быть понятно, что это после ананасов в шампанском… Быть в траве зеленым, а на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть. Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой, тогда как любой петроградский поэт чувствует себя божеством, если ему похлопают в какой-нибудь “Бродячей собаке”… Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моем творчестве, которые в свое время послужат документами – вещественными доказательствами того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и еще того, что Салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества. Я помню, как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишье в разговоре, вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: “Да, хорошо быть крестьянином”. Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе все, что мы с тобой должны возненавидеть и чем обижаться кровно? Видите ли – не важен дух твой, бессмертное в тебе. А интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».

Жена у Сергея Митрофановича и впрямь препротивная: красивая, да ломака. И дура набитая, одно слово – Нимфа. Но Клюев Есенина все-таки озадачил: в его личном столичном опыте не было ничего, что, по мнению олонецкого песнопевца, следовало-надлежало ненавидеть. Или кровно обижать. Наоборот! Обласканный, прямо-таки зацелованный Есенин уезжал из Питера совсем в ином настроении. Вот как представлял он себе в триумфальном апреле 1915 года свою будущность, вслушиваясь в перестук вагонных колес, вглядываясь в смутные очертания удаляющейся в ночь столицы: «Было время, когда из предместья Я мечтал по-мальчишески – в дым, Что я буду богат и известен И что буду я всеми любим…»

Интересно, что скажет Лидия Ивановна, если показать ей клюевское письмо? Но Лидия Ивановна не звала, а сам идти в ее парадиз Есенин не хотел. И хорошо, что не звала. Он искал имя для новой, второй книги. За долгое константиновское лето, сам того не заметив, написал уйму стихов, которые никак не втискивались в расписную коробушку «Радуницы».

Тимофей прибежал под дождем, высунул из ряднины чумазое лицо и затараторил:

– У Кашиных лазарет! Детки в соплях, сама кашляет. Ты, говорит, хвастал: у моей мамки средство от простуды имеется. Вот и дуй, лечи, а я к Поповым, у них нынче спевка. Николай – за хормейстера…

Забрав увязанную Татьяной Федоровной торбочку – три пары носков, кулек черной каменной соли (нагреть на сковородке и насыпать в носки) да пузырь с камфарой, Есенин поплелся в усадьбу…

Реакция Лидии Ивановны на письмецо из Вытегры была неожиданной.

– Ох, как я понимаю вашего песнопевца, сызмала от снисходительности дворянства настрадалась. Может, и отец страдал. Кулак, кровопивец, из грязи да в князи. Из грязи в князи не попадешь, даже ежели в княжеский особняк в золоченой карете въедешь. Только вам все-таки лучше, чем мне. За вами – крестьянская Россия, огромная, темная, непросвещенная, но своя. А я, а мы? Везде чужие. Если бы не война, я бы эту усадьбу давно продала, нехорошо в ней, во всех углах – чужой запах, чужие воспоминания. И ремонт Боря сделал, и цветники, и газоны, а затопят печи – в трубах гудёт. Вой, вопль. Не думайте, я не нервная и не аскетка, я деньги люблю, красивые вещи люблю, мы с братом знаете как жили? Квартира буржуйская, еда и прислуга отцом оплачены, а карманных грошиков кот наплакал. К подругам на именины и то не ходила, чтобы у папаши на подарки не клянчить. А теперь дорвалась. По Мюру и Мерилизу как по Лувру хожу, не могу наглядеться. Мужу не нравится, дескать, в тебе, Лида, кулаковская кровь играет, а я как голодная: хочу, хочу, хочу! Знаю, не мои деньги и нечистые. Знаю, да не чувствую: чужие деньги не пахнут. Не пахнут, и все тут! Была бы верующая, покаялась, но – не верую. Не верую и греха не боюсь, отцова дочка, прав, наверное, мой благоверный.

Греха не боюсь, боюсь деревни. Ох как боюсь! У вас, знаю, надо мной посмеиваются: и что это барыня за ворота ногами не ходит? Прежние господа по своим-то владеньям пехом гуляли. Я бы и рада пройтись, и дети просятся, третье лето живем, а дальше церкви – земля неведомая. Вы мне в повести своей словно про заморское царство рассказываете – не достать руками, не дойти ногами. Я ведь и в Белом Яре давно не была, Борис после злосчастного происшествия в Константинове редкий гость, у себя в Яре строится. Ивану, кучеру, не доверяю. А с вами, Сережа, рискну. Поедемте? Давно там были?

«Однажды за завтраком, – вспоминает Екатерина Есенина, – он (Сергей. – А. М. ) сказал матери:

– Я еду сегодня на Яр с барыней.

Мать ничего не сказала. День был до обеда чудесный. После обеда поползли тучи, и к вечеру поднялась страшная гроза… Мать забеспокоилась… И как нарочно, в этот момент послышалось за окнами: “Тонут! Помогите! Тонут!” Мать бросилась из избы… Вернулась сердитая. Оказалось, оборвался канат, и паром понесло к шлюзам, где он мог разбиться о щиты. Паром спасли. Сергея на нем не оказалось. Настала ночь. Мать несколько раз ходила на барский двор, но Кашина еще не возвращалась. Мало того, кучер Иван, оказалось, вернулся с дороги, и Сергей с барыней уехали вдвоем.

– Если бы Иван с ними был, мужик он опытный, все бы спокойнее было, – ворчала мать.

Поздно ночью вернулся Сергей…Мать больше не пробовала говорить о Кашиной с Сергеем. И когда маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз, только качала головой. В память об этой весне Сергей написал стихотворение Л. И. Кашиной “Зеленая прическа…” Настала осень. Уехал Сергей, и мы опять погрузились в длинный зимний сон».

Екатерина Александровна точно схватывает ситуацию, память сердца у нее прекрасная, а вот в датах не слишком тверда. Названное ею стихотворение датировано не весной 1915-го, а августом 1918 года, но Кашина на тонкую березку с девическою грудью и в 1915-м не походила. На известной фотографии изображена осанистая, с «тугим телом» дама. Не думаю также, чтобы константиновская землевладелица была столь безвкусна, чтобы регулярно присылать в бедный крестьянский дом букеты роз без всякого на то приличного повода. А поводов, судя по обстоятельствам 1915 года, могло быть только два. Либо день рождения Есенина (21 сентября), либо ответный отдарок за какой-то презент, допустим, охотничий, если принять к сведенью и известную сцену из «Анны Снегиной», где мельник отвозит «помещице» «к обеду» «настрелянных» накануне «прекраснейших дупелей», и июньское письмо Есенина к В. С. Чернявскому: «Черновиков у меня, видно, никогда не сохранится. Потому что интересней ловить рыбу или стрелять».

Но если ничего похожего на роман у Есенина с Лидией Кашиной не было, по крайней мере в 1915-м, как не было и потребности в женской дружбе, – в этом отношении он был совсем не похож ни на Пушкина, ни на Лермонтова, – то что же заставляло его так часто бывать по вечерам в ее доме? Утверждать не берусь, но не исключаю, что кашинские «посиделки» были для него своеобразным «университетом» (не в общепринятом, а в горьковском значении этого слова). Вспомним, что писала Татьяна Сергеевна, дочь поэта, рассказывая об Анне Романовне Изрядновой: «Сама работящая, она уважала в нем труженика: кому как не ей было видно, какой путь он прошел всего за десять лет, как сам себя менял внешне и внутренне, сколько вбирал в себя – за один день больше, чем иной за неделю или за месяц». Кстати, именно Анна Романовна первая и заметила, как быстро менялся Сергей: уехал в Петроград в марте, а в мае вернулся «уже другой». Еще более другим приедет он в Петроград в начале октября все того же 1915 года. Никто из тех, кто познакомился с Есениным той осенью, уже не отмечают того, на что весной, в марте, обратила внимание наблюдательная Зинаида Гиппиус: сидит, мол, за стаканом чая по-мужицки, ссутулясь. Иному удивляются – как свободно поэт держится в новой для него бытовой среде: «Сергей Есенин был очень собранным: все его движения были грациозны, бесшумны и четки… Держался… со скромным достоинством и не отличался застенчивостью».

Словом, осенью 1915-го Сергей не торопился в Петербург. Его держал «Яр». Текст, прочитанный вслух, не спросясь, по собственному хотению расширил заданные ему границы и теперь не втискивался в общепринятые жанровые берега. Что это? Повесть?! Конспект романа?! Сцены из крестьянской жизни? Но дело, конечно, не в жанровых беззакониях. Решив попробовать себя в прозе, Есенин стремился только к одному: показать жизнь народа без всякой рисовки, как это делал Глеб Успенский. В оставленной Л. М. Клейнборту рукописи (для задуманного, но так и не изданного сборника «Отзывы читателей из народа об известных русских писателях») Есенин писал: «Когда я читаю Успенского,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату