отречение от всех личных уз, включая семейные. А в период Ледового похода кое-кто из его участников даже предлагал назвать его Крестовым» [47] . Название не прошло, но и в Париже, и в Берлине передавались из уст в уста слова известного в эмигрантских кругах публициста об исторической миссии Добровольческого движения: «Против Руси нечестивой, Руси разбойной поднимается Русь рыцарская. Русь рыцарская – это возрожденная, новая русская интеллигенция». Каграманов же обращает наше внимание на общеизвестный, но до сих пор не вписанный в Большой исторический Контекст эпизод из «Белой гвардии». Тот, где любимый герой Булгакова Алексей Турбин «видит сон, в котором хорошо знакомый ему белый полковник Най-Турс (тоже, между прочим, с «варяжской» фамилией полковник) предстает в неожиданном обличье: «Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен Крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком» [48] . Нужно ли доказывать, что
Нужное для «отбояривания» от воинской повинности свидетельство Клюеву получить удалось, вот только врачебный диагноз был такой, что Вас. Вас. Розанов постеснялся лично переслать его «бедному» Николаю Алексеевичу. Пришлось Ремизову взять на себя пересылку щекотливой бумаги. Вспоминая впоследствии сие «предприятие», он удивлялся: «И до чего странно – Клюев “дурачил” ведь докторов. А все принимали за чистую монету». Наверняка что-то подобное проделал по подсказке «нежного апостола» и Есенин. В момент одурачивания докторов затея выглядела веселым приключением, но когда опасность миновала, он был недоволен собой и по обыкновению обвинил во всем Клюева. Во всяком случае, в мае 1917 года расстались они холодно и надолго: на целых шесть лет. А теперь представим, как выглядело бы (и не со стороны, а в восприятии самого Есенина) мероприятие по добыванию «липы» осенью 1918 года, после подобного Этне выстрела Каннегисера. Для этого допустим, что в том трагическом сентябре Сергей Александрович, вместо того чтобы снова, в который раз за год, слинять в Константиново, явил другую отвагу, удрал, например, из Москвы в Питер и явился с соболезнованиями не в усадьбу Кашиной, у которой описывали имущество, а в дом Каннегисеров, чтобы, как сказано в «Анне Снегиной», хотя бы «молча помочь». Что бы услышал он от обезумевшей от горя матери, в один год лишившейся сыновей? А что-нибудь вроде того, что говорит Анна Снегина:
Убили… Убили Борю (Леню? –
Оставьте!
Уйдите прочь!
Вы – жалкий и низкий трусишка.
Он умер…
А вы вот здесь…
Разумеется, все вышеизложенное – гипотетическое допущение. Но если бы Есенин, подобно Клюеву, никогда не испытывал мук совести («змеи сердечной угрызений»), он не написал бы «Черного человека». Но все это будет потом. Летом 1917-го сильных внутренних терзаний похоже что не было, было лишь легкое раздражение да смутное недовольство собой. Психологический дискомфорт с лихвой окупался теми возможностями, какие открывала пока еще не перемахнувшая за предел Свобода («Еще закон не отвердел, Страна шумит, как непогода. Шагнула дерзко за предел Нас отравившая свобода»). Пусть и добытая не очень-то приличным для порядочного человека способом, но такая сладкая после долгой царскосельской неволи! Тем более сладкая, что отступать в «пространство чрева» «дезертир» не собирался. Пред ним расстилалось поле великого сражения, сражения за статус первого поэта мужицкой Руси. Уж тут-то он будет «воевать» «до конца», «до победы», а не просто бузить и «выпендриваться», как Маяковский и его «безмозглая» футуристическая компания. И обязательно победит, тем более что теперь-то не придется бегать по разным редакциям. В его распоряжении все до единого печатные органы мощной и тоже претендующей на политическое лидерство партии эсеров. Досадно, конечно, что Иванов-Разумник, отвечающий за литературную часть чуть ли не всех эсеровских изданий, все еще считает, что ему, молокососу, еще расти и расти, чтобы дорасти до Клюева. Но в итоге победит он, Есенин, а не Клюев. И не Блок. Ну что такое «Двенадцать»? «В белом венчике из роз Впереди Исус Христос»? А Клюев? «Уальд в лаптях»! Вот только дуриком да наскоком, на авось, без теоретической подготовки, с полупустыми руками – с «радужной» «Радуницей» и нежно-лирической «Голубенью», – бросаться очертя голову в явно неравный бой не годится. Для подготовки Есенин отвел себе год. И выполнил данное самому себе задание точно в назначенный срок: к февралю 1919-го уникальный проект был завершен. Он включал в себя поэтико-теоретический трактат «Ключи Марии» и не имеющую аналогов в русской литературной традиции книгу из одиннадцати главок-поэм на тему «Россия и Революция»: «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор». Замысел был таким грандиозным и таким энергоемким, что Есенин почти перестал писать лирику. Вся его сумасшедшая творческая энергия уходила на то, чтобы денно и нощно вертеть жернова книги из отдельных поэм.
Особой популярностью они, к сожалению, не пользуются ни у читателей, ни у литературоведов. Первые считают их непонятными, вторые – несамостоятельными, что-то вроде цветов запоздалых на могилу религиозно-мистических идей дореволюционного Петербурга. На самом деле Есенин если и заимствует («черпает»), то из других источников. Первый и главный – Гоголь. От Гоголя тянется (вытягивается руками души!) длинная мысль поэмного цикла 1917–1919 годов – представление о революции как о духовном преображении мира. Дескать, «вихрь, бреющий бороду старому миру», – не что иное как «битва» не «за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу, которую сам небесный творец считает перлом своих созданий»: «И дай дочерпать волю Медведицей и сном, Чтоб вытекшей душою Удобрить чернозем». В убежденности, с какой Есенин повторяет и настаивает: конечная цель и нравственное оправдание революции – духовное преображение русского мира, есть, по всей вероятности, еще и элемент полемики с футуристами – «гонителями св. духа». Образ небесного молока («небесного молока даждь мне днесь») почти навязывает нам сравнение с молитвой из «Облака в штанах»: «Тело твое прошу, как просят христиане – “хлеб наш насущный даждь нам днесь”». Как антипод тринадцатому апостолу Маяковского («А я весь из мяса, человек весь») воспринимается и есенинский «Новый сеятель» («Новый сеятель Бредет по полям, Новые зерна Бросает в борозды»): «И от вечера до ночи, Незакатный славя край, Будет звездами пророчить Среброзлачный урожай». («Преображение», ноябрь 1917 года). Объясняя позицию Велимира Хлебникова (в рассуждении России и революции), близко знавший его в 1918–1919 годах Дмитрий Петровский свидетельствует: «Его угнетала революция, как она выявлялась тогда, но не верить он не хотел и бодрился». Мучительное чередование угнетения и бодрости, неверия и веры характерно и для Есенина. «Беспамятство восторга», охватившее его в феврале 1917-го, на удивление скоро – и двух месяцев не прошло – начало давать сбои. Маленькие поэмы фиксируют резкие эти перепады – от очарования к разочарованию и наоборот с точностью дневника. «Певущий зов» – сплошное разочарование, но следующая за ним главка – написанный в июне 1917-го «Отчарь» – исполнена и веры, и бодрости. В «Певущем зове» движитель революции – «кровожадный витязь», в «Отчаре» – работящий «обновленный мужик»:
Свят и мирен твой дар,
Синь и песня в речах,
И горит на плечах
Необъемлемый шар!
Отчарь так силен и могуч, что его поединок с волчихой-зарей (в переводе на понятийный язык – хаосом и разрушением, неизбежным следствием русского бунта) бескровен. Он не вступает с ней в бой, хотя вооружен и пикой, и «грозовым ятагом», а укрощает, положив «краюху на желтый язык». И тем не менее уже в «Октоихе» (август 1917-го!) мажор приглушен появлением корабля-звезды, посланного свыше, чтобы увезти с оскверненной кровью земли тех, кто «мыслил Девой»: «Но тот, кто мыслил Девой, Взойдет в корабль звезды». Иносказание кажется темным, но оно непременно прояснится, если вспомнить, какой смысл вкладывали в эту «фигуральность» (термин, счастливо изобретенный Есениным) люди его окружения. Вот что пишет о Блоке
