Есенин. Путь и беспутье

с большевиками, правительстве. Естественно, при условии, что и они не будут поддерживать адмирала. Господин-товарищ Ульянов-Ленин с поразительной догадливостью вычислил тех, что были «готовы за червонцев горсть» отделаться от неуступчивого Правителя. Цитирую уже задействованный выше документ: «С согласия АНТАНТЫ командование Чешским корпусом передало 6 января 1920 года Иркутскому большевистско-эсеровскому Политцентру адмирала Колчака <…> За это генерал Жанен (командующий объединенными силами союзников. – А. М. ) (с согласия Ленинского правительства) передал чехам часть золотого запаса России».

Судьбу «царского золота» и судьбу Колчака история завязала мертвым узлом. Пришедши во власть, Адмирал объявил золотой запас неприкасаемым. На эти слитки, – объяснял он и своему генералитету, и правительству, и союзникам, – будущая свободная Россия восстанет из пепла. Золотой запас был извлечен из подвалов Омского госбанка лишь в ноябре 1919 года – только после того, как Верховный Правитель принял решение о сплошной эвакуации. В тот же день (10 ноября) к нему в вагон заявился чуть ли не весь дипломатический корпус с предложением взять царское золото под международную опеку и вывезти его во Владивосток. Колчак поступил так, как поступают мечтатели, – категорически отказался: «Золото скорее оставлю большевикам, чем передам союзникам». Эта фраза, полагает Павел Зырянов, автор молодогвардейской (серия «ЖЗЛ») биографии «стального адмирала», «стоила ему жизни, ибо иностранные представители сразу потеряли к нему интерес».

Ни французы, ни англичане, ни американцы своих высоких принципов де-юре «не замарали». Арест Колчака произвели чехословаки, за что Масарик, санкционировавший предательскую акцию, получил от генерала Жанена увесистую часть золотых слитков, а рядовым бойцам Чехословацкого корпуса позволили вывезти из Сибири несметное количество награбленного добра. Железнодорожные составы с русскими беженцами и солдатами, отцепив паровозы, перевели на запасный путь, а по главной Сибирской магистрали безостановочно мчали на восток, на восток, на восток, к океану, битком набитые барахлом эшелоны. Хозяйственные чехи увозили все: мебель, меха, экипажи, станки, зеркала, пианино, моторные лодки, продовольствие, мануфактуру…

И что еще следует взять на заметку. Случай Колчака, которого продали за червонцев горсть, был в своем роде единственным. Все остальные фигуранты «белого сопротивления» «красному террору» либо убиты при попытке к бегству (Антонов), либо самолично пустили себе пулю в лоб (Каледин), либо благополучно ретировались за границу (Деникин, Юденич, Врангель, Краснов). В истории устранения Махно момент торга, конечно, наличествовал, но расплачивались с батькой не червонцами. Ему всего-навсего позволили утечь через румынскую границу в обмен на обещание прекратить подстрекательство к мятежам и из уважения к его заслугам в совместной борьбе то ли с немецкими оккупантами, то ли с врангелевцами.

В поддержку данной гипотетической догадки выступают, на мой взгляд, и еще некоторые подробности, к историческому Пугачеву отношения не имеющие. Это прежде всего морские «имажи», посредством которых лже-Петр изъясняет сподвижникам, людям сугубо сухопутным, выработанный им план действий средь безводных азиатских степей:

Я ж хочу научить их под хохот сабль

Обтянуть тот зловещий скелет парусами

И пустить по безводным степям,

Как корабль.

А за ним

По курганам синим

Мы живых голов двинем бурливый флот.

Здесь же, в «Пугачеве», в присутствии «местью вскормленного» бунтовщика, даже кони почему-то (?) превращаются в лебедей, несущихся «по водам ржи», про ножи говорится, что они должны «пролиться железными струями», а смуглые скулы степняков-кочевников уподоблены «волнам» («Уж давно я, давно я скрывал тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб разящими волнами их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана»).

Еще меньше отвечает принципу исторического правдоподобия признание героя в том, что роль убиенного императора, каковую силою обстоятельств он вынужден взять на себя, не соответствует устремлениям его духа:

Больно, больно мне быть Петром,

Когда кровь и душа Емельянова.

Человек в этом мире не бревенчатый дом,

Не всегда перестроишь наново…

А вот Колчаку почти буквально пришлось срочно перестраивать наново состав своего существа, когда в январе 1919-го решением Сибирского правительства он был объявлен Верховным Правителем. Перестройка не состоялась. Как и есенинский Пугачев, Колчак остался «мечтателем». Для роли диктатора у него оказалось слишком много души («Под душой так же падаешь, как под ношею»). Ведь возвращался адмирал на родину из Америки («из дальних стран») совсем не за этим. (Куда подальше Колчака в спешном порядке, как слишком сильную, самостоятельную, из ряда вон, а потому чрезвычайно опасную фигуру, удалило, практически выслало из России, Временное правительство еще в июне 1917 года.) Адмиралом двигала не жажда высшей власти, а более простые человеческие чувства: любовь к оставшейся на родине женщине и не истребляемая выводами рассудка невозможность оставить в беде родимую землю. До этой последней беды, в июне 1917- го, Колчак вполне допускал (для себя) вероятность иного направления своей жизни, вплоть до служения «чужому народу» и «чужому флагу».

Крайне выразительны и тоже, на мой взгляд, ведут к Колчаку и волчьи следы в текстах Есенина 1920–1924 годов. Волком именуют Пугачева предавшие его в руки правительства вчера еще верные соратники: «Конец его злобному волчьему вою». С волком сравнивается Колчак в «Песне о великом походе». Перечислив самых ярых супротивников советской власти («в чьих войсках к мужикам родовая месть» – Врангель, Деникин, Корнилов), Есенин выделяет Колчака из ряда «белых горилл». И как? Через сходство-родство со своим любимым зверем – волком:

А на помог им,

Как лихих волчат,

Из Сибири шлет отряды

Адмирал Колчак.

Но, может быть, это всего лишь сугубо декоративная, по Есенину, «заставочная» фигуральность? Не думаю. Напоминаю уже задействованное в данном сюжете письмо Есенина к Женечке Лившиц, то самое, где поэт, рассказав приглянувшейся харьковчанке про жеребенка, который очень хотел догнать железный поезд, сравнивает его с батькой Махно. Затем, видимо, опасаясь, как бы девушка с библейскими глазами не сочла этот случай недостаточно серьезным, добавляет: «Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много».

Так вот: чтобы и мы не пропустили мимо глаз и ушей сравнение Адмирала с матерым волком, обращаю особое внимание на заключительные строфы стихотворения «Мир таинственный, мир мой древний…»; в некоторых изданиях, если мне не изменяет память, оно печаталось как «Волчья гибель». (Написано одновременно с «Пугачевым».) В этом тексте Есенин в открытую заявляет о своем сродстве с волком:

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром даешься ножу!

Как и ты – я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Повторяю: все вышесказанное – всего лишь предположение. Однако ж невозможно предположить и прямо противоположное, а именно то, что Есенин не прореагировал, не откликнулся на столь значительное в судьбе России историческое событие, как «колчаковщина».

Екатерина, обезглавив Емельку да пятерых его сообщников и приговорив к каторжным работам полтора десятка злоумышленников, неразумный народ милостиво простила, ибо не ведают, что творят. Новая «народная» власть, в ответ на голодные бунты, объявила войну собственному народу. Столь неожиданный ревповорот ошеломил даже Петра Кропоткина, революционера par exellence и теоретика русского анархизма. Вот что писал князь Кропоткин Ульянову-Ленину в ноябре 1920-го (в то самое время, когда Есенин вернулся к замыслу поэмы о Пугачеве): «В “Известиях” и в “Правде” помещено было официальное заявление, извещавшее, что Советской властью решено взять в заложники эсеров из групп Савинкова и Чернова, белогвардейцев Национального и Тактического Центра и офицеров-врангелевцев; и что в случае покушения на вождей Советов решено “беспощадно истреблять” этих заложников. Неужели не нашлось среди вас никого, чтобы напомнить, что такие меры, представляющие возврат к худшим временам средневековья и религиозных войн, недостойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах; и что на такие меры не может идти тот, кому дорого будущее коммунизма».

Есенин в понимании сути происходящего опередил Кропоткина на три с лишним месяца. Я имею в виду его письмо к Е. Лившиц от 11–12 августа 1920 года: «…Идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый».

Строящие мост в мир невидимый в данном контексте – не что иное, как переведенное на поэтов язык сухое кропоткинское определение большевизма: «Взявшиеся созидать будущее общество на коммунистических началах»; в период пятилеток и такое, не слишком сложное определение мысли заменят простым, как мычание: «строители коммунизма».

Из всего вышесказанного, разумеется, не вытекает, что Есенину по уму и по душе лозунг, начертанный на знаменах белогвардейских отрядов сводного колчаковского войска. Хотя сам Колчак – последовательный и убежденный демократ, его главнокомандующие (Дитерихс, Каппель) не скрывали монархических взглядов,