отправил Иванову-Разумнику более чем решительное письмо: «В Москве я чувствую себя отвратительно. Безлюдье полное…» Больше того. Из воспоминаний английской славистки Джесси Дэвис, встречавшейся с Кусиковым в Париже в середине семидесятых годов, известно, что Кусиков, уехавший из России еще в 1921 -м и к весне 1922-го этот вопрос для себя уже твердо решивший, убеждал Есенина, по приезде того в Берлин, крепко подумать о возможности осесть на Западе. Свидетельство Джесси Дэвис косвенно подтверждает и следующая фраза из письма Есенина к Кусикову от февраля 1923 года: «Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда- нибудь».
Упоминание об Африке может показаться риторической фигурой (типа «к черту на рога»), но это не так. О переселении в Абиссинию подумывали в начале двадцатых многие не прижившиеся в Европе русские эмигранты. Среди них, как пишет биограф Николая Гумилева Аполлон Давидсон, было немало увлекавшихся его африканскими очерками и стихами, особенно книгой дальних странствий «Шатер» – она вышла в Праге в 1921-м и сразу же разбежалась по русским эмигрантским диаспорам. О русских в Африке Есенин мог слышать и от Владимира Нарбута (в его журнале «Сирена» опубликована «Декларация имажинизма»), с которым имажинисты регулярно общались. Еще до войны Нарбут, спасаясь от либеральных пересудов, несколько лет прожил в Абиссинии.
Впрочем, и Дункан, как однажды лично мне проговорился Илья Ильич Шнейдер, вовсе не собиралась остаться в Красной России насовсем, а так как без Есенина не мыслила дальнейшего существования, то и морочила ему голову рассказами о якобы принадлежащих ей виллах, особняках и т. п. По-видимому, в этот миф поверил не только простодушный Есенин, но и «деловой» Кусиков. А вот Шершеневич, свободно владевший иностранными языками, разговорив Айседору, хитроумный ее замысел, видимо, разгадал: «Это был первый случай в жизни соломенного поэта, когда его перехитрила не очень умная, но очень опытная женщина».
Есенин вырвется и из этого плена, но не сразу. В мае 1922-го он еще воспринимает и чудесное явление Дункан, и свободный перелет (на корабле звезды) через границу как знак того, что его языческая молитва из «Сельского часослова» услышана – Там и Тем:
О солнце, солнце,
Золотое, опущенное в мир ведро,
Зачерпни мою душу,
Вынь из кладезя мук
Страны моей.
Разумеется, впрямую о таких далеко идущих намерениях вслух не говорится. Однако Айседора делает все, чтобы соблазнить молодого мужа дорогими игрушками для взрослых плейбоев. Он так страдал от неблагообразия российского быта – к его услугам самые шикарные апартаменты в самых комфортабельных отелях. Он неравнодушен к красивой одежде – перед ним распахиваются двери самых элегантных магазинов. И ей это (соблазнить!) почти удается. При погрузке на отплывающий в Америку трансатлантический лайнер «Париж» Есенин сосчитал свои огромные, похожие на платяные шкафы чемоданы – их было 20!
И все-таки, и все-таки… При всей своей опытности Айседора слишком поздно сообразила, что «Серьежа» недаром писал в «Ключах Марии»: «Человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать ее в определенный круг звуков какой-нибудь одной жизненной мелодии… Во всяком круге она шумит, как мельничная вода, просасывая плотину, и горе тем, которые ее запружают, ибо, вырвавшись бешеным потоком, она первыми сметает их в прах на пути своем».
И ведь действительно – вырвется, несмотря на хитроумные усилия Дункан намертво привязать Есенина и к себе, и к своей славе, ко всем тем широким возможностям, какие открывала бездомнику экстравагантная женитьба. Прорвет определенный и тесный жизненный круг! Ну, а пока ненасытная душа поэта только просасывает возведенную на его трагическом пути охранную плотину…
Вне России, «средь разных стран», Есенин прожил больше года, до августа 1923-го (галопом по Европам с заездом в Северную Америку), и, кажется, для того только, чтобы убедиться «во вреде путешествий». В Европе он чувствовал себя слишком русским, среди эмигрантской, парижской и берлинской, элиты – слегка советским, а в Америке, назло сытым буржуям, почти влюбился и в комстроительство, и в прорабов его, взявшихся искоренить российскую «отсталость». Для этого пришлось, пусть и на краткий миг, когда поднялся на палубу второго «Титаника» – фешенебельного парохода «Париж», – «разлюбить» нищую Россию: «…Я шел через громадные залы специальных библиотек, шел через комнаты для отдыха… прошел через танцевальный зал, и минут через пять, через огромнейший коридор, спутник подвел меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж… осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно смешным и нелепым показался тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь”, как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве».
Америка, пусть и ненадолго, ошеломив Есенина (очень скоро он догадается, что это всего лишь «Железный Миргород»), так сильно «переломила» ему зрение, что он даже переименовывает (в стихах, разумеется) бедную свою родину на американский лад: «Великие Штаты СССР». Внезапному «покраснению» автора «Кобыльих кораблей» и «Сорокоуста», кажется, весьма поспособствовала Айседора Дункан, родившаяся, по ее же словам, «пламенной революционеркой». Ни годы великих бедствий, ни годы великой славы не излечили эту феноменальную женщину от романтического сумасбродства. Ее импресарио Юрок вспоминает: «Первый взрыв произошел в Бостоне. Есенин открыл окно гардеробной в Симфони-Холле и, размахивая красным флагом в промозглом воздухе, прокричал по-русски что-то вроде “Да здравствует большевизм!”
Управляющий Симфони-Холлом позвонил мне в Нью-Йорк. Мэр Керли был в бешенстве. Необходимо было отменить представление.
Я поймал Айседору по телефону…
“Он прелесть, ну, что я могу поделать? Он просто выпил лишнего. Мистер Юрок, не волнуйтесь. Он больше не будет!”
Кое-как мы успокоили и мэра, и разгневанных бостонцев. А на следующий день Есенин проделал все это снова… На сей раз толпа собралась на улице, и Есенин произнес речь. К счастью, в то время по-русски в Бостоне говорили не больше, чем сейчас, и представление благополучно продолжалось…
На следующее утро в Нью-Йорке я развернул газету и поперхнулся глотком кофе.
“Красная танцовщица шокирует Бостон!” “Выходка Айседоры заставила зрителей покинуть Симфони-Холл!”. Более цветистые газеты описывали, как Дункан сорвала красную тунику и, размахивая ею над головой, совершенно голая, произнесла красную речь.
Я позвонил в Бостон. Все оказалось правдой, или почти все. Айседора действительно размахивала над головой красным, правда, все-таки красным шарфом, а не туникой, и в самом деле кричала: “Это красный! И я такая же! Красный – цвет жизни и силы! Когда-то вы были дикими! Вольными людьми дикой Америки! Не позволяйте им приручать вас!”»
Кончилось ярко-красное турне Айседоры плачевно. Самую знаменитую американку начала ХХ века лишили американского гражданства, но и это не отрезвило ее, тогда как большевистские спичи Есенина – не более чем мгновенный эмоциональный всплеск, может быть, даже род самовнушения, а вовсе не убеждение, все пункты которого «имеют внутреннюю согласованность».
В Америке еще не улегся шум, вызванный скандальными выступлениями Айседоры и ничуть не менее эпатажными, на вкус среднего американца, выходками ее супруга. Океанский лайнер еще только три дня как отчалил от нью- йоркского причала, а Есенин, забаррикадировавшись в шикарной каюте, уже строчит крамольное письмецо Александру Кусикову. Кусиков теперь живет в Берлине, и ему можно говорить все без утайки:
«Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется…Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имеющих, а еще тошней выносить подхалимство своей же братии к ним… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только, что ни к февральской, ни к октябрьской…»
О том, что Есенин не близок большевикам в своем творчестве, свидетельствуют и его рукописи 1922–1923 годов. В готовом виде из почти кругосветного турне поэт привез лишь несколько стихотворений из цикла «Москва кабацкая» да два прекраснейших, но отнюдь не прокоммунистических наброска: план и черновик драматической поэмы «Страна негодяев» и первый вариант «Черного человека».
Четырнадцати заграничных месяцев оказалось достаточно, чтобы догадаться: и заморская жар-птица, и комфортабельное зарубежье ему ни капельки не нужны, хотя, как законный супруг балерины с мировой славой, он мог бы остаться в любой из столиц мира, не испытывая тех материальных затруднений, с какими столкнулась русская эмиграция первой волны. Да, была страсть, а может, и любовь? Но за два года общения без языка (русский словарь Айседоры ограничивался тремя десятками слов,
