словно сделала косметическую операцию, вернув себе прежнее, довоенное лицо! Рестораны, казино, мюзик-холлы… На углу Кузнецкого и Неглинки тусовались проститутки, разодетые в стиле
Через сутки план освоения толсто-журнальной территории был готов: начинать следует с Воронского, с «Красной нови». «Попутчики» – единственно подходящая компания. Ни с ЛЕФом, ни с пролетариями не по пути.
Перебрав листочки из папки «Москва кабацкая», Есенин остановился на самом душещипательном, в четь тому, что еще в прошлом году опубликовала «Красная новь» («Не жалею, не зову, не плачу…»). Хотел было перебелить, но, не найдя у Анатолия хорошей бумаги, отправился на Арбат. Шел, насвистывая, поверяя фланирующим прогулочным шагом словесную походку стиха:
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Первое же лицо, расплывшееся ответной улыбкой, было лицо Яшки Блюмкина. Вот уж действительно: волк из басни! Но этот Яшка был совсем не тот толстомордый Блюмка-жиртрест, который, приходя в «Стойло», первым делом доставал из мешковатых штанин новенький кольт. Картинно поигрывал «грозным оружием» и громко, на весь зал, хвастал, лапая виснущих на нем шлюх, своими чекистскими подвигами. Однажды и он, Есенин, шуткуя, выхватив у дуралея опасную игрушку, спародировал блюмкинский ужастик. Девицы, от Яшкиной брехни хохотавшие, обомлели…
Новый, до черноты загоревший Блюмкин, в ладной форме слушателя Военной академии, выглядел почти приличным. Даже толстые его ляжки, предмет язвительных насмешек Мариенгофа, не казались безобразными. Есенин стал зазывать его в «Стойло», но Блюмкин зафыркал – да ну их, скука там смертная, и потащил к себе… Пока Яшка, нырнув куда-то в глубину коридора, возился по хозяйству, Есенин с удивлением разглядывал его берлогу. Берлога была что надо. А главное – чистая. Разбросанные как попало восточные словари и восточные же непонятного назначения предметы ощущения чистоты не уничтожали. Но самым интересным был портрет, не сам по себе, копия с копии: измызганная настенными календарями парсуна молодого Петра Первого. Интересной была рваная рана на царском доспехе – как раз в том месте, где полагалось быть сердцу.
– Ты, что ли, упражнялся?
– Скажешь тоже! Я Петра Алексеевича мертвеньким подобрал. На память об одной барышне…
– Зазноба, что ли?
– Куда мне, с моей-то рожей. Да прикоснись я к ней, не императора, меня бы прикончила.
– Кто же такая… решительная?
– А хрен ее знает… Гимназисточка из Черновиц. Лейба Бронштейн про меня говорит: «Революция выбирает молодых любовников». Выходит, и любовницами не брезгует. Ей бы в актрисы податься. Красота – жуткая сила. Юдифь с головой Олоферна. Да к черту все это! Давай-ка лучше пить да закусывать.
Закусывать с Блюмкиным Есенин не любил. Блюмка не ел, а набивал брюхо. Без формы, переодевшись в карминно-красный бухарский халат, в турецкой феске, слишком мелкой для огромной его головы, Яшка казался провинциальным бонвиваном, наряженным под графа Монте-Кристо. Есенин еле сдерживал смех. Но вот «граф» наконец насытился – и началось питие… Байки подвыпившего Яшки Сергей знал наизусть и поначалу не вслушивался. Но нынче все было не так, как когда-то. Блюмкин не ерничал и не брехал. Блюмкин был серьезен и сентиментален. Блюмкин рассказывал себя, не о себе – а себя. Есенин отодвинул очередную стопку и включил память. Карьерные подробности – Иран, Тибет, Китай, Монголия, Рерих и Шамбала, как и переход из ВЧК в службу внешней тайной разведки – он просеивал, «стенографируя» нужное: превращение юного любовника пролетарской революции в нынешнего Блюмкина – циника и авантюриста. «Стране Негодяев», которую Есенин уже почти год объявлял как почти готовую для печати вещь и на которую делал ставку, недоставало настоящего антигероя – антипода железному комиссару Рассветову!
Первым делом, вспомнив Харьков, Есенин, как уже говорилось, попробовал на эту роль Нестора Махно, но выходило мелко. От первой попытки предполагаемому персонажу досталось одно только имя: мах-Но – Но-мах. Савинков почти подходил в прототипы. И все-таки был ограниченно годен. Уже потому не годен, что лез в правители. Среди добровольцев семнадцатого года, кого Есенин знал лично, Яшка Блюмкин был единственным, кому и впрямь просто нравилось, просто хотелось «погулять И под порохом, и под железом». А главное – он был из тех, кто впутался в Большую игру, уже зная, что его неминуемо «подвесят Когда-нибудь к небесам».
Когда Есенин проснулся, Блюмкина в квартире уже не было. Костюм, видимо, вычищенный и отутюженный невидимкой-китайцем, прямо-таки сидел в кресле под портретом убиенного императора. Записная книжка и автоматический американский карандаш лежали рядом. Припомнив романтический Яшкин рассказ, Сергей наскоро его зарифмовал:
…Потому что всякая крыса
От любви попадает впросак.
Есть такая одна актриса,
От которой Номах дурак.
Нам лишь ловко расставить сети —
И добыча вползет сама.
Только нужно всегда на свете
Хоть три лота иметь ума.
«Страна Негодяев» обошлась без ловушки для антигероя, а значит, и без актрисы, из-за которой даже прожженный циник способен наделать глупостей, теряя весь свой ум. Да и Номах при дальнейших встречах его создателя с прототипом уж очень от него обособился. А между тем Есенин оказался провидцем, и Яков Блюмкин в тот августовский странный вечер если и приврал про железную барышню, то не слишком. В нужных инстанциях о ее существовании знали. В 1929-м, когда уже не очень юный любовник революции оказался в Стамбуле, а товарищи из соответствующего ведомства заподозрили спецагента в двойной игре, то есть в тайных контактах с турецким пленником Львом Троцким, барышню немедленно переправили в Турцию. Ума ей было не занимать, всего остального тоже, и сети она расставила так ловко, что Блюмкин вполз туда сам. Подвешивать к небесам его, разумеется, не стали, прикончили на общих основаниях. А Мата Хари советской разведки, сдав своего обожателя своим и его начальникам, сделала блистательную шпионскую карьеру. В годы Второй мировой, будучи супругой советского дипломата в Северной Америке, так хитроумно расставила ловчие сети, что в них чуть было не запутался не только создатель атомной бомбы Роберт Оппенгеймер, но и сам Альберт Эйнштейн. Среди ее подвигов – даже голова Олоферна! Ей, еврейке, засланной в гитлеровскую Германию в самый разгар охоты на скрытое «жидовье», удалось завербовать чуть ли не генерала СС, и сделать это так умно и тонко, что голова скатится с предательских плеч только в 1942-м…
Вы думаете, это романтическое допущение? Как бы не так! Барышня, сдавшая Блюмкина, и железная леди, помогавшая Лаврентию Берии добывать секрет атомной бомбы, – реальное лицо. Ее имя Лиза Розенцвейг. В замужестве Елизавета Зарубина.
Но мы опять опередили время, вернемся в август 1923-го.
…Сунув руку в левый брючный карман, Есенин обнаружил толстенькую пачку новеньких советских купюр, перетянутую аптечной резинкой. Из-под резинки торчала записка:
В чем в чем, а в умении делать красивые жесты этому Негодяю не откажешь, да и жест пришелся как нельзя кстати. В кабинет главреда «Красной нови» Есенин вошел в превосходнейшем настроении.
«Осенью 1923 года, – вспоминал после смерти поэта А. К. Воронский, – в редакционную комнату “Красной нови” вошел сухощавый, стройный, немного выше среднего роста человек лет двадцати шести – двадцати семи. На нем был совершенно свежий, тонкого английского сукна костюм, сидевший на нем как-то удивительно приятно. Перекинутое через руку пальто блестело подкладкой. Вошедший неторопливо огляделся, поставил в угол трость со слоновым набалдашником и, снимая перчатки, сказал тихим, приглушенным голосом:
– Сергей Есенин. Пришел познакомиться.
Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределенная, рассеянная, “лунная”. Казался он вежливым, смиренным, спокойным и проникновенно тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Прощаясь, он заметил:
– Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. По-своему.
