Есенин. Путь и беспутье

переписке, подружился еще в 1915 году и которому давно уже обещал приехать, чтобы наконец познакомиться лично. Ранние, про волжскую Русь, стихи заочного друга Есенин очень ценил, а вот восточные вариации, собранные в сборнике «Бирюзовая чайхана», ему решительно не понравились, о чем Александру Васильевичу Сергей Александрович и сообщил, в непривычно для их переписки резкой манере: «Пишешь ты очень много зряшного, особенно не нравятся мне твои стихи о востоке. Неужели ты настолько… мало чувствуешь в себе притока своих родных сил?» (1920-й, июнь). Ширяевец обиделся, переписка оборвалась, и Есенин надеялся, что его приезд снимет возникшее напряжение.

Приехал Сергей Александрович в Ташкент на редкость удачно: к самому началу Уразы. Вот как описывает этот мусульманский праздник один из знакомых Есенина: «Он приехал в праздник Уразы, когда мусульмане до заката солнца постятся, изнемогая от голода и жары, а с сумерек, когда солнце уйдет за горы, нагромождают на стойках под навесами у лавок целые горы “достархана” для себя и для гостей: арбузы, дыни, виноград, персики, абрикосы, гранаты, финики, рахат-лукум, изюм, фисташки, халва… Цветы в это время одуряюще пахнут, а дикие туземные оркестры, в которых преобладают трубы и барабаны, неистово гремят. В узких запутанных закоулках тысячи людей в пестрых, слепящих, ярких тонов халатах разгуливают, толкаются и обжираются жирным пилавом, сочным шашлыком, запивая зеленым ароматным кок-чаем из низеньких пиал, переходящих от одного к другому. Чайханы, убранные пестрыми коврами и сюзане, залиты светом керосиновых ламп, а улички, словно вынырнувшие из столетий, ибо такими они были века назад, освещены тысячесвечными электрическими лампионами, свет которых как бы усиливает пышность этого незабываемого зрелища». Проголодавшись, московский гость и его спутники устроились на высокой открытой террасе какой-то харчевни. Но Есенин долго не мог притронуться к «достархану», а если и отрывал глаза от экзотического зрелища, то лишь затем, чтобы проверить, не смялась ли великолепная персидская желтая роза в петлице его пиджака…

Ташкент в пору Уразы, как и можно было предположить, примирил Есенина с Ширяевцем – жить на востоке и не писать о востоке невозможно. Правда, тогда, в 1921-м, роскошная персидская Азия его как поэта не увлекла, он слишком занят был своими российскими бедами и проблемами.

В 1922-м Ширяевец перебрался из Ташкента в Москву, Есенин был за границей, а когда вернулся и начались регулярные встречи, оба как-то вдруг поняли, что жизнь, соединив, развела их. Есенин жил на миру, громко, Ширяевец – в себе и тихо. Но если вдруг, не договариваясь, встречались, радовались друг другу почти как прежде в письмах. «Дня три тому назад, – писал Ширяевец одному из своих ташкентских знакомых, – на Арбате столкнулся с Есениным. Пошли, конечно, в пивную, слушали гармонистов и отдавались лирическим излияниям. Жизнерадостен, как всегда, хочет на лето ехать в деревню, написал много новых вещей». Письмо датировано 4 апреля 1924 года, а 15 мая Александр Васильевич внезапно и страшно – от менингита – умер. Узнав об этом, Есенин затосковал, заметался, в менингит он верить не желал, считал, что Сашка отравился волжским корнем, от которого только и бывает такая смерть. И при этом хлопотал, суетился, чтобы не сунули в кладбищенскую яму, как какого-нибудь безродного бедолагу, а на похоронах читал посвященные другу стихи (в первой публикации они так и назывались «На смерть Ширяевца»):

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть своей тоски.

В годовщину смерти Ширяевца весной 1925 года Есенин мысленно положит на его могилу венок из персидско-ташкентских роз – первые десять стихотворений цикла «Персидские мотивы» – и откроет его «Чайханой» («Улеглась моя былая рана…»), как бы прося у друга прощения за то, что когда-то так грубо, а главное, несправедливо отозвался о его «Бирюзовой чайхане». Цикл еще рос, ветвился, но Есенин оборвал его на половине, чтобы успеть к годовщине, и тут же включил в сборник, который так и назвал: «Персидские мотивы». Он вернется к нему в августе, но это будет уже совсем другая работа, к его отношениям с милым Сашкой Ширяевцем касательства не имеющая.

Глава восемнадцатая Чтоб не дружить вовек с богемой… Осень 1924 – март 1925

Такого читательского успеха, какой выпал на долю «Персидских мотивов», Есенин не ожидал. Восточную сказку про любовь ласкового уруса и прекрасной персиянки он сочинял почти «ради шутки» и на Кавказ убежал из Москвы вовсе не для того, чтобы здесь, в Тифлисе, Баку, Батуми, собирать по крупицам остатки «пестрой азиатчины». После возвращения из заграничного путешествия Есенин, сделав отчаянную попытку сломать себя, чтобы избавиться от унизительного литзванья «попутчик», чтобы стать настоящим, а «не сводным сыном в великих Штатах СССР», написал (в 1924 году) несколько вполне лояльных к советской власти вещей: «Балладу о двадцати шести», «Поэму о тридцати шести», «Песнь о Великом походе». Конечно же их немедленно напечатали. Сначала в периодике и молнией – отдельным изданием (сборник «О России и революции»). Реакция на эту акцию была бурной. В пролетарском лагере ликовали: в нашем полку прибыло. На другом берегу злорадствовали. Дескать, обвинял всех, скопом, в подхалимстве, а сам прямо-таки пресмыкается. Но Есенин не подхалимничал и не подделывался под новосоветский тон. Ему и в самом деле, после знакомства сначала с Троцким, потом с Петром Чагиным, а через него с Кировым и другими высокими лицами кавказских правительств первого призыва, которые оказались не монстрами, а очень даже недурными внутри себя людьми, показалось, что и он сможет отдать «атакующему классу» не только душу, но и лиру. Впечатлял, чего уж скрывать, и пример главного соперника – Маяковского, наступившего из высших государственных соображений на горло собственной песне. И что же? Что же в итоге вышло? Вроде бы добился своего: вырвался из попутчиков. Вот только творческого удовлетворения не было. Победа была пиррова. Галина Артуровна пытается его (в «Воспоминаниях») оправдать: «До сих пор вспоминаю с содроганием халтурную книжку “Стихи о России и революции”. Но делать нечего: старики в деревне без денег, у меня нескончаемый аванс, мы изнемогали от вечного добывания денег».

Есенин оправдывать себя не хотел. Чтобы выйти в настоящие победители, надо было создать вещь не просто современную и лояльную, но и художественно совершенную. Впрочем, оправдывать его Галина Артуровна стала потом, после всего. А в 1924-м все-таки осторожно заметила в одном из писем, что Сергей Александрович «перестал отделывать стихи». Есенин терпеливо объяснил: «Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте… Путь мой, конечно, сейчас очень извилист. Но это прорыв». Есенин, как всегда, точен, но не буквально, а по существу. И «Баллада о двадцати шести», и «Поэма о тридцати шести», и «Песнь о великом походе» были не только данью уважения тем, кто «защищал великую идею», но и прорывом к эпосу, попыткой проверить себя в сражении с «большой эпическою темой». Та же проблема, кстати, и в то же самое время встала и перед Пастернаком. В 1924-м (№ 1 журнала «Леф») он опубликовал первую редакцию поэмы «Высокая болезнь», где есть такие строки: «А позади, а в стороне Рождался эпос в тишине». Попытка прорыва к эпосу – в известном смысле тоже «высокая болезнь», причина которой – стыд за свое «лирическое нытье», за «позорное» несовпадение «интеллигента» (то ли «героя», то ли «идиота»!) с общим всем «миропорядком». В случае с Пастернаком «высокая болезнь» (эпический синдром) оказалась хронической, и каждое ее обострение сопровождалось еще одной попыткой преодолеть сопротивление не поддающегося прирожденному лирику материала. Опубликовав «Высокую болезнь», он тут же усадил себя за работу над романом в стихах («Спекторский», 1924–1927), за которым последовали «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». Фактически Пастернак совладал с «большой эпическою темой» лишь в большой романной прозе «Доктора Живаго». Есенин «отделался» от «демона эпоса» гораздо раньше, и не прозой, а стихами – в «Анне Снегиной».

Известный грузинский поэт Тициан Табидзе свидетельствует, что в первый же день по приезде в Тифлис (осенью 1924 года) Сергей Александрович прочел ему «Возвращение на родину». И, думается, не случайно: «Возвращение…» – первый пробный эскиз к поэме «Анна Снегина», которую он начал писать в уме, видимо, еще летом 1924-го после поездки в Константиново. Второй эскиз – «Русь уходящая» – написан уже в Тифлисе, осенью.

Есенина с отрочества тянуло к толстовским и лермонтовским «загадочным туманам» Кавказа. Но только осенью 24-го он наконец-то приехал сюда надолго. И не только для того, чтобы рассеяться, отвлечься, отдохнуть, освежить душу грузинским гостеприимством и южным, уже нежарким осенним солнцем, а с надеждой, что здесь, за хребтом Кавказа, совладает с «большой эпическою темой», «чтоб, воротясь опять в Москву… прекраснейшей поэмой Забыть ненужную тоску И не дружить вовек с богемой». Конечно, и в Тифлисе многое отвлекало от большой работы; после крупного бильярдного проигрыша хотел было даже вернуться в Москву. К счастью, настроение очень скоро переменилось, и Сергей Александрович переехал в Батум.

Батум.