бескорыстие несовместимо с постоянным «сожалением о напрасно растраченных силах», а беззаветность – с убеждением, что не оценивший ее мужчина не стоит такого богатства. Даже если этот мужчина – Сергей Есенин? Богатство, капитал…
И вот что удивительно: Галина Артуровна (ну кто бы мог подумать, разглядывая ее фотографии) еще и весьма высокого мнения о своей внешности. Настолько высокого, что ее гимназическую подругу Яну Козловскую это даже слегка шокирует. «Вот Яна, – признается Г. А. своему дневнику, – немного неприязненно относится… когда я думаю или говорю о своей наружности, она не понимает и не чувствует разницы… И не понимает, что так же, как ей легче, когда она чувствует свой ум, мне – когда я спокойна за свою внешность».
Не знаю, могла бы Галина Артуровна быть спокойной за свою внешность в холодном, голодном, оборванном 1920-м, но в 1924-м основания для того, чтобы на сей счет очень уж сильно не волноваться, у нее, видимо, все-таки имелись. Шубникова-Гусева, в упомянутой выше книге приводит следующий отрывок из воспоминаний некоей П. Ю. Бокль (в записи Э. М. Бакинской): «В 1924 году в летний жаркий день в Москве я в большом людском потоке столкнулась с женщиной, нарядно одетой, красивой, и, взглянув друг на друга, мы узнали друг друга. Это оказалась та самая девушка, с которой мы жили несколько дней при Особом отделе 13 армии [56] . Это была Галина Бениславская».
(Бокль и Бениславская пересеклись летом 1919 года, когда Г. А., пробиравшуюся из занятого
Итак, летняя нэпманская Москва, и в густом людском потоке – красивая, нарядно одетая молодая женщина с бирюзовыми и при темных волосах неожиданными глазами. Вот, значит, как выглядела Бениславская летом двадцать четвертого, когда вдруг, не предупредив ни Есенина, ни его сестер, укатила в Крым. Вообще-то, конечно, не совсем вдруг… Она явно хотела «наказать» Есенина. Но за что? Чтобы ответить на этот вопрос, перечитаем еще раз хронику жизни и творчества С. А. Есенина за 1924 год, обращая внимание на не замеченные при беглом чтении подробности.
Выписавшись из Кремлевки, Есенин уезжает (12 апреля) в Ленинград. Уезжает по делу. Пристраивать «Москву кабацкую». С невероятным успехом, при огромном стечении народа, отчитывает знаменитый цикл в самом престижном зале отставной столицы – в зале бывшей Государственной Думы. Возвращается через месяц, до 12 мая, но в Москве задерживаться не собирается. Спешит на родину.
Трогательно? Еще бы! Но если бы ситуация была в точности такой, какой, наверняка со слов Вольпин, описывает ее Ройзман, Есенин хотя бы дождался разрешения Н. Д. В. от бремени. А он 12 мая уже в Москве. (Александр Есенин-Вольпин родился 12 мая 1924 года).
Могла ли эта новость обеспокоить Бениславскую? И да, и нет. О том, что по возвращении «из разных стран» Есенин «интимно» встречался с Вольпин, Галине было известно, хотя и не от него. В августе 1923-го Надежду и Сергея несколько раз видели то в одном, то в другом литературном кафе. Многие, в том числе и Сонечка Виноградская, и Вадим Шершеневич. Галина Артуровна и о том, что рассорились они из-за Августы Миклашевской, знала. Об этом рассказал ей сам Есенин, когда лежал в Шереметевской больнице. Но тогда, в феврале, о сильной беременности Надежды Давыдовны уже судачила вся литературная Москва, и Бениславская брезгливо отодвинула от себя малоприятную новость. Грустить по данному поводу надлежало не ей, а Миклашевской. Сергей ненароком «сделал ребеночка» влюбленной в него особе во время прошлогоднего августовского литературного романа с Августой. Да и вообще детский сюжет ее не трогал. В ее совместной с Есениным жизни не должно было пахнуть пеленками, кашками и прочими семейными радостями. Сюжет этот они не обсуждали, но Галина была уверена: Есенин одних мыслей с ней. Долетавшие из Питера вести слегка поколебали ее уверенность… И все-таки обиделась она всерьез только тогда, когда Сергей, перед отъездом в Константиново, хотя и зашел к ней и был нежен, но в деревню не пригласил. Даже из вежливости не предложил. Знал же, что откажется, потому что понимает: дом не достроен, все в хлопотах, при деле, не до гостей. Лето, строительная страда – успеть бы до холодов. Да и ей – как выпросить отпуск? Все сослуживцы загодя профсоюзными путевками обзавелись. Но тут вдруг позвонила питерская тетка, фактически приемная мать, в семье которой Галина прожила и детство, и первую юность. Постоянной переписки меж ними не было, но бывая в столице, Нина Поликарповна обязательно звонила племяннице. Правда, как правило, в день отъезда. Так было и на этот раз. В Москве, объясняла тетушка, я проездом, остановилась у подруги, к тебе не успею, приезжай ты, кофе где-нибудь выпьем, поговорить надо.
Разговора не вышло, но деньги на отдых Нина Поликарповна Галине все- таки вручила. И адрес хозяина хорошего места, еще в прошлой жизни облюбованного, оставила: Гурзуф, неподалеку от Генуэзской башни, на всем готовом, и чисто.Проводив тетку, Галина пересчитала деньги, мысленно разделив их на три части. Самая большая – в бухгалтерию «Бедноты», чтобы погасить хотя бы часть зимних и осенних авансов, самая маленькая – чтобы перебиться, по возвращении, до получки. Оставалось немного, но ежели не шиковать, хватит.
Место в Гурзуфе и впрямь оказалось приличным и относительно недорогим: частный, в стиле «до войны», как бы «пансион» при профсоюзном санатории. Те же скатерти, те же столовые приборы, то же меню. А главное, все так удобно и вежливо, что Галина Артуровна задержалась в Крыму аж до 17 сентября. Сначала отсыпалась, томясь и тоскуя по Есенину: «Вот как верная собака, когда хозяин ушел, – положила бы голову и лежала бы, ждала его возвращения» (дневник, запись от 26 августа 1924 года). Но очень скоро, уже 1 сентября, и образ ее жизни, и настроение резко меняются, хотя она и пытается это скрыть. Такой вывод можно сделать из письма Бениславской к другу и сослуживцу – Сергею Покровскому, безответно в нее влюбленному: «Я? Я веду образцовую жизнь. Ложусь в 9–10 ч., встаю в 6–7, днем тоже 1 час сплю, гуляю, читаю. Кормят меня здесь на убой – боюсь, не выдержу и сбегу. В санаториях так не кормят… На днях буду кататься верхом… Тут я прослыла нелюдимкой, санаторские со мной знакомятся, и всё – увидеть-то меня трудно: заберусь куда- нибудь, они и найти не могут. Гуляю я не одна. Татарин подарил “Волчка” – черт, а не собака, живая, резвая, а морда, как у волка. Вот с ней и брожу…»
Но почему я считаю, что Г. А. что-то скрывает даже от Покровского, от которого давно уже ничего не скрывает? А вот почему. Процитированное письмо датировано пятым сентября, а двумя днями ранее, видимо, на «до востребования», Галина получает от своего тутошнего курортного поклонника, с которым, судя по тексту, познакомилась совсем недавно, видимо, при осмотре главной здешней достопримечательности – развалин Генуэзской башни, весьма примечательное послание. Примечательное тем, что приводимые здесь (мимоходом) подробности опровергают сведения, содержащиеся в письме к Покровскому. Полностью этот текст, к сожалению, не отрефлектированный, опубликован Шубниковой-Гусевой, к ней же отсылаю особо любознательных. Здесь же привожу лишь фрагмент, который, по крайней мере на мой взгляд, имеет некоторое отношение к загадке необъяснимого поведения Бениславской после ее возвращения из Крыма, а значит, и необъяснимых поступков Есенина. Но об этом чуть ниже, а пока просто его прочитаем.
«О, Галя! Значит ли это, что вы “следуете моим заветам”, если вы уже порешили, что крымчаки “удивительно изящно ухаживают”? Неисправимая! Если бы от “генуэзской башни” осталось немного больше, если бы жила вся крепость, вас надо бы посадить туда. Впрочем, черта ли стоил тогда гарнизон? Одетые в шелк генуэзцы, с такими же удлиненно-бархатными глазами, как ваши, пели бы вам серенады… Но вот вам проза, гурзуфская
