Есенин. Путь и беспутье

.

Как видим, Екатерина настолько в курсе богатой личной жизни Г. А., что уговорила ее (весной 1925-го) ничего брату не рассказывать. Зачем волновать, если все прошло? Да только навсегда ли прошло? Вот в чем вопрос. Уж очень холодно это письмо – живите, дескать, как хотите, а я сматываю удочки. Меня, мол, ни его, ни ваши семейные дела не касаются. Еще холоднее в постскриптуме: «Привези мой чемодан. Я уеду скоро на Кавказ».

Чемодан, который Г. А. просит привезти, забыт (или оставлен) в Константинове, куда в самом начале июня 1925 года Есенин с Бениславской и большой группой «легких друзей» приезжал на свадьбу двоюродного брата. Галина, осердясь на Есенина, уехала из деревни одна, друзья остались еще на несколько дней и, воспользовавшись отсутствием «ангела-хранителя», наговорили про Галину уйму вздорных и нелепых гадостей. Есенин сгоряча поверил, устроил сцену, после которой и переселился в графский дом в качестве мужа графини-внучки. На этом эпизоде биографы Есенина обычно зацикливаются, утверждая, что истинная причина разрыва – ложный наговор. Попробуем уточнить и этот момент.

Итак, 13 или 14 июня 1925 года Есенин, вернувшись из Константинова, ничего, кроме немыслимых сплетен, еще не знает, и его слова о том, что он женится на Толстой, – всего лишь слова. Вот как подает эту новость Бениславская Екатерине:

«Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с тем говорит… что лучше застрелиться, чем жениться. Все это сплошной бред».

Однако между 14 и 20 июня (этот день, как помним, матушка Софьи Андреевны Толстой считала началом гражданского брака ее дочери) произошло нечто, что сделало невозможным примирение. Но что именно? Из-за сплетен они уже отругались несколько дней назад. Но если не сплетни, то что? Вчитаемся в дневниковую запись, сделанную Бениславской уже после 16 июня 1925 года:

«Сергей – хам. При всем его богатстве – хам. Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него. А теперь чем он для меня отличается от Приблудного – такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности: вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно, все это ерунда. Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменила? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это все испытание? Занятно. Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?? Перемудрил. Конечно, разбилась. А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская. Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь… И после всего этого я должна быть верной ему? Зачем? Ради чего беречь себя? Ведь Покровский – это только самообман… И только Л. был настоящим… Мне и сейчас дорого то безрассудство. Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья…»

При каких же обстоятельствах это острое шило – Л. – вылезло из мешка? Утверждать наверняка трудно, но, думаю, что Екатерина, обиженная холодным и высокомерным письмом Галины, приехав в Москву (из Константинова), будучи «в сердцах», проговорилась – выдала тщательно до тех пор хранимый секрет, рассказала-таки брату, кто же на самом деле был истинным, а не мнимым героем Галиной «личной жизни». Вот тут-то Есенин и впрямь не мог не взбеситься. Изменить – ладно, но с кем? С мальчишкой? Да еще и утверждать, что с этим сопляком могла быть самой собой, настоящей, не ломать себя? С сопляком – настоящей? А с ним, Есениным, что же, ломала комедь?

Но есть ли у нас «убедительные подтверждения» данной версии? Убедительных стопроцентно, то есть прямых, естественно, нет, а вот косвенные и тем не менее, на мой взгляд убедительные, все-таки есть. К тому же и искать их долго не надо – достаточно заглянуть еще разок в уже упомянутые «Мемуары» Эммы Григорьевны Герштейн [60] , в ту главу, где она рассказывает и о своей долгой, со школьной скамьи, безответной влюбленности в Льва Седова, и о случайной встрече с ним в Большой Ялте в бархатный сезон 1925 года. Случайной была встреча, а не место встречи, так как, судя по приводимым Э. Г. деталям, ялтинский Дом отдыха Совнаркома был излюбленной точкой слета «золотой молодежи». Следовательно, у нас есть некоторые основания предположить, что наследный принц Республики Лев Седов вполне мог оказаться в Большой Ялте не только в 1925-м, но и в 1924-м, то есть одновременно с Бениславской, необычное лицо которой еще мальчиком вполне мог запомнить в 1919-м, когда Галина жила вместе с Яной Козловской в Кавалерском корпусе Кремля, по соседству, на одном нижнем этаже, с Троцкими. Нравы там в это время были самые патриархальные, а Левушка Седов был в том возрасте, когда рано созревшим мальчикам нравятся не ровесницы, а взрослые девушки. Вот как вспоминает это странное, после бегства правительства из Петрограда в Москву, время сам Лев Троцкий (в уже не раз упоминавшейся автобиографической прозе): «В Кавалерском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру теперь разбили на несколько частей. С Лениным мы поселились через коридор. (Некоторое время спустя Ленину оборудуют апартаменты на втором этаже. – А. М. ) Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой не в моей только памяти окрашены первые годы революции… Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо “Боже, царя храни” медлительно и раздумчиво вызванивали каждые четверть часа “Интернационал”… Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой – давно потухшая лампада… В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином – часы с Амуром и Психеей… Для работы это было неудобно. Запах досужего барства исходил из каждого кресла».

В 1924-м ни Лев Седов, ни Яна Козловская в Кавалерском корпусе постоянно уже не жили. По молодому делу это было и неудобно, и обременительно: и друзей не позовешь, и заполночь не заявишься. Однако, судя по письму Яны Есенину от 31 декабря 1924 года, они корреспонденцию получали по месту прописки, то есть по кремлевскому адресу (поздравляя Есенина с Новым годом, Яна предупреждает: если вздумает чикнуть пару строк, пусть пишет по адресу: Кремль, Кавалерский корпус, 1-й этаж). Словом, Лев Седов и Яна Козловская, задушевная подруга Галины, дочь видного политического деятеля той поры, – не только люди одного элитного круга, но еще и ближайшие соседи. Да и шутливый и не совсем трезвый тон новогоднего поздравления, написанного как бы не от себя, а от всей компании, наводит на еретическую мысль. А что, если новогодняя история, которую упоминает Бениславская в письме к Екатерине Есениной, как-то связана с этим письмом? Допустим, перед Новым годом Яна навестила родителей, отец уже был тяжело болен, наверняка не забыл о сыновней обязанности и ее юный сосед… А что в таком разе могло помешать им после того, как часы на Спасской башне вызвонили последний в старом году «Интернационал», отправиться (компанией) куда- нибудь туда, где не пахнет красной икрой и досужим барством? Например, на Брюсов, к Галочке Бениславской? Тем паче что сегодня она там одна: Катя и Шура в деревне, Есенин в Грузии… Ну, а если Галочка была не одна – а она наверняка одна не была, а свои отношения с Л., завязавшиеся еще летом, в Гурзуфе, скрыла не только от С. А., но и от Яны?

Но прежде чем продолжить сочиненный самой жизнью почти детективный сюжет, дадим слово Эмме Григорьевне Герштейн, чтобы она представила нам предположительного соперника Сергея Есенина:

«Когда мне было 16 лет, я влюбилась в мальчика, которому было 14. По мнению старших школьниц, он был похож на амура (Напомним: и семнадцатилетнего Есенина корректорши Сытинской типографии прозвали херувимчиком, а кто-то из питерцев – “вербным отроком”. – А. М. ) – пухлые розовые губы и ослепительно ровные зубы, он был косоглаз, но у него был прелестный взгляд, у него был сочный, свежий, уже не ломающийся голос и широкие плечи, а лицо освещалось прекрасным чистым лбом, тонкими выписанными бровями и широким нежным виском, точную копию такого лба можно было видеть на портретах, в то время висевших всюду рядом с портретами Ленина, Маркса и Энгельса, а сейчас не подлежащих у нас в стране упоминанию – нигде, никогда, ни в коем случае. Мой мальчик пошел в мать – русскую женщину, а лоб взял у отца. Надеюсь, что читатель уже догадался, что речь идет о Л. Д. Троцком и его старшем сыне».

Потом, после школы, было несколько встреч. В том числе и в Крыму, в Ялте. Ее мальчик отчаянно веселился в Доме отдыха Совнаркома, в компании золотой молодежи, среди которой выделялась особа явно не молодежного возраста – красивая, ярко и броско зеленоглазая, но истасканная женщина лет под тридцать. Следующая (и последняя) встреча произошла, как пишет Герштейн, в 1926-м, в Колонном зале Дома Союзов:

...

«Опальный вождь не занимал уже руководящих государственных постов, но мог еще выступать как общественный и политический деятель по поводу такого значительного события, как забастовка в Шанхае. А его старший сын Лев, моя бывшая любовь, стоял в очереди за билетами с компанией комсомольцев. Не помню, узнал ли