мертвая зыбь. Галина не отказалась. Странный крымчак словно соскабливал с ее жизни серый налет, сдирая с кожи коросту унижения бедностью и нелюбовью. Рядом с ним она преображалась. Встречные мужчины улыбались, женщины придирчиво рассматривали, запоминая фасон ее крепдешиновой обновки. Нина была права: такого «идучего» платья у нее никогда еще не было. Какая жалость, что он ей ни чуточки не нравится, что она вся сжимается, если, делая вид, что ворует у нее «дамские пальчики», дотрагивается до руки…
Они уже расплачивались, когда в столовую ввалилась вчерашняя молодая компания. Мальчик тут явно лидировал. Протискиваясь меж столиков, Галина пересеклась с ним глазами. «Сын Троцкого, узнаёте?»
Гнедой в татарской конюшне, как и она и предполагала, снова не было. Встречу или не встречу? Мальчик, держа под уздцы Гнедую, стоял у той самой последней своротки…
И так всю неделю. Утром в воскресенье, пересчитав деньги, Галина с ужасом сообразила: после расчета с татарином – на билет не останется. Деньги не понадобились. Татарин, пересчитав купюры, подал конверт. Плацкарт до Москвы был аккуратно завернут в двойной лист школьной, в клеточку, бумаги; ни подписи, ни привета, только крупно, химическим карандашом, телефонный номер. Он был почти такой же, как у Яны.«Москва Брюсовский дом Правды 27 Бениславской МСК Ленинграда 102522 12 28 16 51
СООБЩИТЕ НАСЕДКИНЫМ СЕРГЕЙ УМЕР – ЕРЛИХ».
Глава двадцать первая Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам? 23–25–28 декабря 1925
Почти все мемуаристы, как сговорившись, отмечают, что Есенин в 1925 году производил впечатление тяжело больного человека, потерявшего, что называется, «нить жизни». Особенно часто биографы цитируют Маяковского: «Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина».
Однако именно в этот год Сергей Есенин написал лучшую из своих лирических книг, подготовил к печати трехтомное собрание сочинений (после его смерти Госиздат прибавит еще один, четвертый том), а на полученные в качестве аванса деньги достроил родителям настоящий дом. Отец возражал – зачем нам, старикам, такие хоромы, но сын решительно настоял на своем. Весьма решительно распорядился он и судьбой сестры Екатерины – выдал замуж за взрослого и надежного человека, поэта Василия Наседкина. Больше того, ежели, как полагают некоторые биографы, Есенин уезжал в Ленинград умирать, зачем в таком случае провел почти двое суток «в коридорах Госиздата», тщетно пытаясь получить выписанные ему большие деньги?
Нет-нет, он, видимо, действительно изо всех сил цеплялся за иллюзию: а вдруг случится чудо, и он сможет дать новое направление своей жизни? Как и десять лет тому назад, когда переезд в Петроград резко и счастливо изменил его судьбу, и поэтическую, и человеческую. Как и многие поэты, Есенин был суеверен, оттого, видимо, и спешил удрать из опостылевшей Москвы в город на Неве именно в 1925-м, в год своего десятилетнего юбилея. В расчете на этот солидный гонорар, судя по всему, он и отбил своему питерскому приятелю Вольфу Эрлиху телеграмму с просьбой срочно снять хорошую – две-три комнаты – квартиру. Эрлих просьбу проигнорировал, решив, что телеграмму Сергей Александрович отправил спьяну. Зачем, мол, ему две-три комнаты? К тому же он знал по опыту своих бесквартирных приятелей, что владетели хором требуют задаток, а денег у него не было ни у него, ни у его молодых друзей. Между тем Есенину нужна была именно квартира, ведь он собирался забрать сестер: и только что вышедшую замуж Екатерину, вместе с мужем, естественно, и Шуру – хватит девчонке ютиться по чужим углам. Сделать это в Москве, даже с теми деньгами, какие обещал Госиздат, было невозможно: Москва, вновь ставшая столицей, трещала по швам. Иное дело обезлюдевший Питер, где пустовали немереные квадратные метры – дворцовые и полудворцовые…
Словом, Есенин такого неприятного сюрприза от Эрлиха не ожидал. По его разумению, Вольф не должен был проигнорировать его телеграфный наказ, ибо все даваемые ему поручения всегда выполнял. Второй неожиданностью был банковский чек, который ему выдали в Госиздате вместо наличных денег. Чек, по которому сам Есенин получить их не мог, так как у него, напоминаю, не было паспорта. Пришлось писать доверенность на имя Василия Наседкина. Наседкин, только что расписавшийся с Катей Есениной, был человек обязательный и к тому же обязанный Сергею своим семейным счастьем. Екатерине Василий не шибко нравился, но Есенин, опасаясь, что своенравная сестрица собьется с пути, настоял на их браке. Да и дело-то было несложное. Приехать к самому открытию (слышь: к открытию!) в банк и, получив по наспех оформленной в издательстве доверенности есенинский гонорар (остатки аванса), немедленно переслать, все до копейки, в Ленинград и не на его, Есенина, имя, а на имя Эрлиха. Наседкин деньги получил и выслал, да только не так, как было приказано, не Вольфу для передачи С. А. Е., а лично Есенину. То ли запамятовал, то ли решил (по-крестьянски), что небезопасно адресовать такие деньжищи шапочному знакомому. Про закавыку с паспортом Есенин новоиспеченному зятю, похоже, не доложил. В результате свои последние 640 рублей Сергей Александрович так и не получил…
Но кто бы мог предположить, что обстоятельства сцепятся именно так? Есенин-то был уверен, что ничто не помешает ему осуществить задуманное: отметить в городе своей первой славы свой первый десятилетний юбилей. Сумел же он выбить из Госиздата банковский чек! Сумел и билет достать, что было практически невозможно. В преддверии Рождества, словно в предчувствии, что оно – последнее, Россия сорвалась с насиженных мест. В том декабре паломники истерли до дыр мозаичный пол в питерском Храме на крови!
(В воспоминаниях одного из знакомых поэта приводится такой эпизод. Узнав (23 декабря), что Есенин намерен уехать из Москвы в Питер в тот же день, вечерним поездом, он был удивлен. Дескать, сейчас, перед праздником, билеты на все поезда в Ленинград давно проданы. Едут пригородными, в надежде, что на какой-нибудь станции достанут билет… В ответ Есенин хитро и самодовольно улыбнулся, не беспокойся, мол, уже все устроено.)
Но почему поэт не задержался в Москве хотя бы на один день, чтобы самолично взять из рук Наседкина полученные в банке купюры?
Во-первых потому, что 23 декабря 1925 года в Москве не было ни одного жилого помещения, где Сергей Александрович мог бы скоротать хотя бы одну ночь. Бениславской не было в городе, с Толстой он расстался бесповоротно, а ночевать у Наседкина не считал возможным. И не только потому, что боялся помешать молодоженам. Появись он там, Екатерина тут же вернула бы братца к Ганнушкину, да еще запустила руку в его бумажник. Пойди докажи этой дуре, что это его последние деньги… К тому же, по его тайному плану, в Питере следовало появиться не просто в декабре 1925-го. Следовало приехать туда так, чтобы 25 декабря, ни днем позже, ни днем раньше, пригласить литературный град на Неве на свой истинный юбилей. 25 декабря, ровно десять лет назад, петербургские «Биржевые новости» опубликовали его стихотворение «Край любимый, сердцу снятся…», которое он в тот же вечер, как мы помним, преподнес Ахматовой и Гумилеву…
Больше того, как и десять лет назад, Есенин перебирался на постоянное жительство в Питер с уже готовой книгой. Еще в конце 1920-го он, как мы уже знаем, писал Иванову-Разумнику:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше не о ком.
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Народной песней стало и «Письмо матери»:
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось.
Чтобы правильно понять эти общеизвестные строки, надо вспомнить к матери же обращенные стихи 1917 года, когда все-все пророчило ему, баловню судьбы и глашатаю Великой Крестьянской России, счастье и славу:
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Вот что, оказывается, не сбылось!
Особенно часто и охотно исполнял Есенин в 1925-м «Песню» («Есть одна хорошая песня у
