Самым ярким впечатлением от университетской учёбы стали для меня студенческие стройки.
Это была песня, написанная нашим же студийцем из Дворца пионеров, Юрой Голубенским — первокурсником-юристом. То, что мы делали, наверняка никому не было нужно — да нам-то что было за дело, мы были молоды, веселы и на этих стройках чувствовали себя куда свободнее, нежели на лекциях о теории и практике партийной печати. В районе Лодейного Поля под надзором местных прорабов мы строили какие-то малюсенькие электростанции на крошечных речушках...
Через несколько лет Медведковская ГЭС, которую мы тогда строили, поросла бурьяном: речка течет, трава растёт — всё пришло к тому, чем и было до нашего пришествия, только ряжи остались стоять.
Моей «общественной нагрузкой» была стенная газета «Филолог», про которую говорили: «Растянулася газета от клозета до клозета». Действительно, длина ее была не менее пятнадцати метров, выпускали мы ее каждую неделю. И всякий раз, когда ее разворачивали, толпы студентов обступали наш настенный орган.
Вооруженный кистями и гуашью, я без устали рисовал карикатуры, а Феликс делал к ним стихотворные подписи. Газету мы выпускали ко всевозможным событиям на факультете. А поскольку событиями этими были в основном комсомольские собрания и происходили они довольно часто, у нас с другом Нафтульевым периодически случались творческие кризисы. В один из таких моментов, получив общественное задание из комитета комсомола — заклеймить двоечницу N, мы с Феликсом тупо посмотрели друг на друга.
— Кого ты еще не рисовал? — спросил Феликс.
— Слона... — наобум ляпнул я. — А смысл?
— Как-нибудь...
И пока я на листе ватмана рисовал слона, подступающего к злосчастной студентке, Феликс творил:
Путь к знаньям ей застил заслон —
Не лень, не дурь, а целый слон.
В университете я дружил с Глебом Горышиным, будущим писателем.
Отец Глеба был начальником треста «Ленлес» и настоящим русским великаном. Эта особенность конституции передалась Глебу по наследству. А еще передалась страсть к охоте, что отразилось в его творчестве — все рассказы Глеба так или иначе связаны с жизнью Приладожья.
В доме Горышиных всегда была лосятина или медвежатина. А под кроватью стройными рядами покоились бутыли древесного спирта — «табуретовки».
— У тебя трешка есть? — спрашивает Глеб.
— Найдется, — отвечаю я.
— Это хорошо, — как бы между делом произносит Глеб и лезет под диван.
— А отец ?
— Всем хватит. — Глеб вылезает из-под дивана с бутылочкой ректификата.
Через минуту мы идем по улице в направлении ближайшей пивной.
— Пиво или лимонад? — таинственно спрашивает Глеб, когда мы встаем у грубого круглого стола, хранящего следы стаканов и пивных кружек.
— Сегодня — пиво! — недолго думая, отвечаю я. — Помнишь, что было со мной после лимонада...
На закуску, как правило, денег не хватало.
Очень скоро эта «табуретовка» отвратила меня от спиртного на долгие годы — до самого, можно сказать, кинематографа.
А Глеба Горышина — нет! И с нами его теперь тоже нет...
Нет с нами и другого моего доброго товарища — Юры Гаврилова. Он был славист. После университета его пригласили в «Литературную газету» в международный отдел. В одну из командировок в Африку, в Конго, к знаменитому Лумумбе он погиб, подхватив какой-то экзотический вирус. А в студенческое время он помог мне заработать первый в моей жизни гонорар — по его подстрочнику я перевел с чешского поэму Марии Пуймановой «Миллионы голубей» и опубликовал в журнале «Звезда». В память об этом литературном подвиге у меня до сих пор стоит портативная машинка «Райнметалл», которую я купил в комиссионке за три тысячи гонорарных рублей.
Долгие годы после этой публикации тогдашний главный редактор «Звезды» Михаил Дудин, встречая меня, восклицал:
— Где новые переводы?
Я запомнился ему как молодой переводчик, подающий надежды... И в ином качестве он меня уже не воспринимал.
В 1953 году умер Сталин, и, в отличие от многих советских людей, я не был душевно потрясен этой смертью. Чувство глубокой личной утраты не посетило меня, нет. Напротив. Я с интересом ждал, куда все повернется в нашей стране.
К тому времени я успел обзавестись подмоченной репутацией — жена моя была настоящей «буржуазной» эстонкой, родившейся и до 1949 года проживавшей с родителями в Таллине. В университете она училась на отделении английской филологии параллельно со мной. Приехала в Ленинград к своей тете — Анне Ивановне (по правде говоря, Иоганне), жене профессора Политехнического института Александра Михайловича Залесского.
Там, в профессорском корпусе Политеха, моя будущая жена и квартировалась.
С первого по четвертый курс каждый вечер я исправно ездил на девятом трамвае из Сосновки домой, к Калинкину мосту. За долгие эти трамвайные путешествия много книг было прочитано...
Медовый месяц мы провели на Волге, в Чебоксарах, где я проходил практику в газете «Советская Чувашия». Кроме лирических воспоминаний в памяти остались только крабы — крабы на закуску, крабы в супе, крабы на всех полках всех продуктовых магазинов. А хозяйка готовила нам стерлядь, добытую на черном рынке.
Когда я учился на четвертом курсе, у нас родился сын Никита.
Пришлось поступить на службу. В моем дипломе вскоре должна была появиться запись: «Специалист по русскому языку и литературе, литературный сотрудник газеты». Не дожидаясь этой записи, я стал ответственным секретарем многотиражной газеты «Ленинградский Университет».
Мы снимаем комнату на Владимирском проспекте. Сына купаем около печки: тогда печки-голландки стояли во всех комнатах.
И вот я уже сам делаю газету.
У меня на практике младшекурсники — Боря Спасский, впоследствии чемпион мира по шахматам, Белла Куркова — впоследствии генеральный директор телестудии «Петербург — 5 канал» и создательница популярной передачи — перестроечного «Пятого колеса».
По долгу газетной службы мне доводится часто бывать в типографии Володарского, где печаталась наша газета. Там, в узких коридорах, заваленных бумажными «отрубями», я регулярно встречал Сергея Довлатова, работавшего тогда, как и я, в какой-то многотиражке. С ним я был знаком шапочно, а вот с его теткой Марой Довлатовой, типографским корректором, общался часто и дружески. Яркая армянка, веселая, доброжелательная и храбрая по тем временам. От нее я узнал, например, что Вера Инбер была двоюродной сестрой Троцкого. Говорила Мара об этом громко, на всю корректорскую.
После смерти Сталина вся страна зажила другой жизнью. Хрущев в молодецком порыве пригрозил
