так этого дела не оставит. Угрожает чем-то неопределенным, и людям становится страшно от его слов. Что-то есть в этом Лукашове пугающее. Не случайно именно его всегда зовет себе на подмогу, как свидетеля, бывший домоуправ Цветков – пьяница, скандалист и провокатор, который, затеяв скандал, сам же вызывает милицию. Этот Цветков, будучи домоуправом, занял в квартире, помимо своей, еще и комнату при кухне, а потом прорубил из нее стену в смежную с ней кладовку. Занял и ее, а вещи жильцов, которые там хранились, выставил в коридор. В общем, гусь тот еще.
Чем хуже становились в глазах следователя Лукашовы, Цветков и другие бывшие изобличители врагов советской власти, тем светлее и чище представлялись в материалах уголовного дела личности Мошковичей, Иванова, Кондакова, Городецкого и других, загнанных к тому времени в Тулун, в Бамлаг, в Инту и другие отдаленные места. В Белоруссии допросили Иофинова и Еврейсона и выяснилось, что Городецкий Израиль Дон-Бенцианович происходит из бедной еврейской семьи и никогда не имел фабрики гнутой мебели, впрочем, негнутой – тоже, что Иванов Александр Сергеевич никогда не был офицером царской армии, а, наоборот, служил в Красной армии и прослужил в ней всю Гражданскую войну, что мастерской у него не было и никогда никого он не эксплуатировал, а Аркадий Васильевич Кондаков, начав службу на фабрике Грязнова с «мальчика в конторе», хоть дослужился до заместителя заведующего фабрикой, но хозяином ее никогда не был.
Все кончилось в конце концов тем, что Лукашовых арестовали. На допросах Василий Сергеевич оправдывался, говорил, что характеристики на жильцов он давал под нажимом работников НКВД, не разбираясь в их смысле. Орехов же кивал на Лукашовых. Он рассказал, что осенью 1937 года к ним в райотдел НКВД стали поступать письма Лукашовых, в которых они перечисляли жильцов своего дома, проводивших антисоветскую агитацию и чуждых по своему социальному положению. Письма Лукашовых стали поступать к нему и из вышестоящих инстанций с указанием на принятие необходимых мер, что, естественно, повышало к ним доверие. Потом доносы Лукашова подтвердили Макушин, Цветков и Буратовский. Орехов прибавил еще, что допрашивали в НКВД всех вежливо, без принуждения, показания заносились в протоколы без каких-либо искажений. В общем, хотите – верьте, хотите – нет. Собственно говоря, почему не верить Михаилу Николаевичу Орехову? Он коммунист, сам из рабочих, тульских оружейников.
Вскоре дела на многих жителей дома пересмотрели. Одних выпустили, другим снизили срок. Лукашовым же Московский городской суд 20 мая 1941 года дал по пятнадцать лет лишения свободы с конфискацией имущества. Свой вердикт суд закончил безжалостными, как удар топора, словами: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Суд усмотрел в действиях Лукашовых состав преступления, предусмотренного пунктом седьмым статьи пятьдесят восьмой Уголовного кодекса РСФСР, то есть вредительство. Надо полагать, что «вредительство» суд усмотрел в том, что подсудимые ввели в заблуждение органы НКВД.
После вынесения приговора Евгению Евгеньевну отправили в Унжлаг НКВД на станции Сухобезводное, а Василий Сергеевич из камеры № 332 Таганской тюрьмы уехал в Мордовию, в Потьму. Встретились ли они еще когда-нибудь или нет – неизвестно. Может быть, люди эти сбились с пути и пропали? Кто вспомнил о них, кто пожалел? Кто-то занял их комнату, кто-то растащил вещи, кто-то вспомнил недобрым словом, когда закружила их и умчала прочь от Москвы бесконечная тюремно-лагерная карусель.
Глава пятая
22 ИЮНЯ 1941 ГОДА
Эти строки стихотворения, которое мы учили в первых классах послевоенной школы, запомнились мне на всю жизнь. Пройдет еще много-много лет, а мы все будем вспоминать этот день, наверное, самый страшный день в истории нашей Родины – 22 июня 1941 года. В 12 часов 15 минут жизнь в Москве остановилась. По радио выступал Молотов. Еще недавно он объявлял о начале войны с белофиннами. И вот теперь снова: «Граждане, гражданки Советского Союза…» Застывшие у репродукторов и громкоговорителей, в домах и на улицах, граждане и гражданки поняли: сегодня началась война и война пострашнее той, начавшейся в 1939-м. Люди услышали о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии. На улице Горького в толпе, стоящей под рупором громкоговорителя, мальчик лет семи спрашивал маму:
– Мама, что такое велоромный?
– Отстань, не знаю, – отвечала напуганная мать.
К мальчику наклонился мужчина в очках и сказал, разделяя слова:
– Не велоромный, а вераломный, который веру ломает, понял?
– Вот веру-то сломали, Бог и наказал, – вмешалась старушка.
– Да не ту, мать, веру, – оборвал ее мужик с мешком, – веру не в Бога, а в договор о дружбе с немцами. Вот какую веру!
– Да кто ж ему, ироду, верил? – возмутилась старушка.
Тут заговорили на разные голоса разные люди:
– Нашли кому верить.
– Ничего, ему, гаду, победы не видать. Бог его накажет за его коварство.
– С обмана начал, значит, боится нас.
– Мы в четырнадцатом им войну объявили, как порядочные, а они…
– Вот делай после этого добро людям…
– В четырнадцатом они на нас первые напали.
– Тем более.
Много в тот день было передумано и сказано, но главным было то, что обвалились надежды, рухнули планы, разверзлась пропасть между сегодня и вчера. Да, еще вчера «Правда» в рубрике «В последний час» сообщала о бомбардировках Бенгази, а сегодня уже бомбят нас! При чем тут Бенгази, где это Бенгази?… Ждали «Вечерку», «Вечерка» не вышла.
На следующее утро вышла «Правда». В ней выступление Молотова. Его читали, не веря ушам. Последние слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами» немного успокаивали. Сколько войн пережили, авось, и эту переживем.
А жизнь на улицах Москвы продолжалась и 22 июня. На Пушкинской площади цвели белые лилии, яркие тюльпаны и пионы, люди несли свежую сирень, у касс кинотеатров стояли очереди, в парке имени Горького гуляла молодежь, заканчивалось последнее воскресенье «мирной передышки» нашей страны.
Радио играло бравурные военные марши, а москвичи выстраивались у магазинов в очереди за продуктами и снимали со счетов в сберкассах свои вклады. Вскоре, правда, вклады заморозили, разрешили снимать с них ежемесячно не более 200–300 рублей.
На заводах, фабриках, в учреждениях и учебных заведениях города шли митинги. На одном из них, в Центральном универмаге, его директор по фамилии Немой кричал в микрофон: «Каждый из нас прекрасно знает, что это выступил не германский народ против русского народа, а фашистские заправилы в лице подлой собаки – Гитлера, который пытается поработить весь советский народ, как он поработил другие страны Европы». Тут кто-то крикнул из толпы: «Смерть немецким варварам!», поставив ударение в последнем слове на второй слог. Зал зашумел. Когда шум стих, Немой заговорил снова. «Призываю вас, товарищи, – сказал он, – к повышению бдительности. Дадим самый решительный отпор всем нытикам и паникерам, которые, поддаваясь слухам, устраивают очереди у продуктовых магазинов и тем самым играют на руку врагу, сплотимся вокруг партии и правительства, вокруг нашего любимого вождя товарища Сталина. С именем Сталина мы непобедимы!»
Все ждали выступления любимого вождя, надеялись, что он все разъяснит, успокоит, но он
