на улицу… На глазах трудовика могут разбить стекла в мастерской и вылезти на улицу через большую форточку… Прием, который ребята устраивали приходящим работникам, – свист, мат и т. д. Многие не переносили всего этого и оставляли школу».
Школа эта находилась в доме 12 по улице, называемой Щипок. Название улицы, как нарочно, соответствовало воровской квалификации многих ее учеников, воров-карманников, или «щипачей».
Подобные школы открылись перед войной в доме 35 по Арбату, в доме 6 по 6-му проезду Марьиной Рощи, в доме 12 по Каляевской (ныне Долгоруковской) улице и др.
Помимо школ с особым режимом существовали «школы переростков». В них учились оболтусы, упорно не желающие переходить в следующий класс. Переростками пугали воспитанных детей, их боялись те, кто жил рядом с их школами, а также домашние животные.
Побаивалось местное население и «ремесленников» – учеников ремесленных училищ, сменивших в сороковом году существовавшие до этого школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ). В ремесленные училища («ремеслухи», как их еще называли) шли обычно не очень прилежные ученики, а также те, кого не могли содержать родители. Ремесленники носили черную форму и ремень с пряжкой, на которой были выбиты буквы «РУ».
Существовали в Москве и национальные школы. В 1937 году в Москве было три татарские школы, одна латышская и одна еврейская.
У национальных школ имелись свои проблемы. Многие татары, например, предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Объяснялось это тем, что в татарской школе детей учили не арабской вязи, как было принято у мусульман, а латинскому алфавиту. Татары называли его не языком, а шрифтом и заявляли: «Зачем мы будем отдавать учиться своих ребят на латинском языке?» Другой причиной, по которой большинство татарских детей учились в русских школах, было то, что татарских школ было мало, а поэтому многим добираться до них было трудно, да и недешево. Кроме того, некоторые родители говорили работникам татарских школ: «Твоя школа далеко, а мой ребенок плохо одет».
Бывало, татарских детей переводили в русскую школу на второй или третий год обучения, а они и русского-то языка не знали. Когда этот вопрос обсуждался на совещании в Мосгороно, кто-то из учителей предложил не принимать в общую школу детей, не знающих русского языка, на что получил возражение: «Нет такой директивы партии – не брать в школу детей, не знающих русского языка».
В обычных школах, где учились дети разных народов, все было проще. Конечно, о своем национальном происхождении и происхождении своих товарищей дети не забывали. Русского называли «русопёт», армянина – «армяк», персиянок – «персючками», ингуша – «зверь» и т. д. Ингуш говорил: «Русский – хорошо, казак – плохо». Учителя старались сгладить национальные противоречия, заинтересовать учеников культурами других народов. Предлагали спеть детям свои национальные песенки, рассказать сказки, поговорки, пословицы. А как-то учительница Жданова предложила детям подготовить к следующему дню свои национальные загадки. Все принесли свои загадки. Не оказалось национальных загадок только у двух мальчиков-евреев. «Почему? – думала учительница. – Не хотят морочить себе голову, или им хватает загадок других народов?»
Помимо национальных проблем были вопросы и социальные. Ушел в прошлое нэп, но не исчезла разница в уровне жизни учеников. Вторгались в жизнь школ и политические события, происходившие в стране. Чтобы лучше понять атмосферу тех лет, узнать, что действительно волновало советских людей в области образования, заглянем в толстую книгу, собравшую под своей обложкой наказы, данные избирателями своим депутатам на выборах в 1934 году.
Среди наказов были, в частности, и такие: добиться уничтожения профессии домработницы, освободить детей-инвалидов войны, а также первой и второй групп от платы за горячие завтраки, обеды и учебники (горячие завтраки в школах получали все ученики до упразднения в 1934 году карточек на продукты питания. –
Домработницы, «материнская беспризорность», «побирающиеся женщины» были следствием бедности и разоренности наших деревень. И торговали папиросами на улицах, и слонялись по ночной Москве дети тоже не от хорошей жизни.
Представление о жизни детей того времени можно получить и из официальных документов Наробраза.
Его работники, проводившие в 1933 году обследование социально-бытовых условий жизни пионеров и школьников Москвы, отмечали, что во многих семьях на стенах рядом с иконами висят портреты вождей революции и партии. Тут же бумажные цветы и веера. В большинстве комнат воздух спертый, в ваннах, у кого они есть, жильцы моются раз в неделю. Рабочие предпочитают ходить в баню. Зубы члены семьи чистят редко, по утрам умывают только лицо.
Никакие комиссии не могли, конечно, отразить в своих справках всего убожества нашей жизни, в котором росли дети. Люди сморкались в скатерти, держали на обеденных столах расчески с волосами, не стесняясь детей, пьянствовали, матерились и, вообще, позволяли себе делать все, что они не позволили бы себе делать при посторонних. Государство, чтобы привить детям гигиенические навыки, пускало в ход любые средства и в том числе поэзию.
В одном из учебников были такие стихи:
Или:
А учебник, который назывался «Юные ленинцы», предлагал отцам и детям заключать между собой социалистические договоры. В качестве примера приводился такой, согласно которому отец обещал сыну «бросить пить, стать общественником, работать без прогулов», а сын – «поднять грамоту отца, учиться хорошо, не остаться на второй год и вовлечь в пионерский отряд десять ребят».
Недостатки быта в семьях школа пыталась компенсировать в собственных владениях. Но и здесь были свои трудности и перегибы. Как-то в 1936 году в одной из московских школ произошел такой случай: санитары (они были в каждом классе и носили на рукаве белую повязку с красным крестом) нашли на одном из учеников вошь. Володя Ионкин, так звали жертву педикулеза, сбежал из школы, как Пушкин с выпускного экзамена в лицее, его долго искали, но не могли найти. Отыскали его лишь тогда, когда в эту историю вмешалась директор школы. Ее чрезвычайно возмутило бесцеремонное поведение санитаров, которые «лезли ученикам за воротник одежды без различия пола и возраста» в поисках вшей. По этому поводу был издан специальный приказ, в котором отмечалось, что «2 апреля в первом классе санитарами с торжеством была извлечена вошь из рубашки ученика Ионкина Владимира». В приказе указывалось, что «такое проведение санитарно-гигиенической работы больно бьет по самолюбию и достоинству учащихся», а в конце его предписывалось «прекратить подобную практику и ограничить деятельность санитаров самыми примитивными действиями: осмотром обуви, рук, тетрадей при участии классного руководителя».
Что ж, директором в данном случае была проявлена чуткость. Она явилась естественной реакцией на обиду ребенка. Но можно понять и радость санитаров, нашедших вошь: их работа, наконец-то, принесла результат и результат полезный. Оставалось только совместить радость санитаров, нашедших вошь, с благодарностью ребенка за избавление его от нее, чтобы не сказал потом кто-нибудь, перефразируя Достоевского, что он не хочет будущего без вшей, если за это будущее будет пролита хоть одна слеза ребенка. А слезы, действительно, проливались. И не только. Бывали случаи, когда впечатлительные дети в результате проявленной старшими грубости и нечуткости по собственной воле уходили из жизни.
Со слов учителей, выступавших на совещании по вопросам детской безнадзорности в феврале 1937 года, мы узнаём о том, что ученица 13-й школы, перед тем как покончить с собой, оставила «предсмертную» записку такого содержания: «Дорогие папа, мама, я умираю, любя вас, но меня довела до
